Марк улыбнулся и подошел сзади к Уинтер, которая заворачивала индейку в фольгу. Он запустил пальцы в длинные черные волосы девушки и нежно обнял ее.

– Эй, Уинтер Элизабет Карлайл, поговори со мной.

Уинтер повернулась и посмотрела ему в глаза.

– По-моему, мне следует вернуться в Лос-Анджелес, Марк.

– Хорошо. – Марку нечего было возразить. Он не мог пообещать, что завтра ситуация изменится к лучшему.

– Признайся, ты думаешь, я уезжаю, потому что так мало вижу тебя?

– Это вполне понятно, – тихо ответил Марк. «Я не виню тебя, Уинтер!»

– Но причина не в этом!

– Нет?

– Нет. Я сегодня была там. Я видела тебя в покое первой помощи и…

– И?

– …и поняла, насколько это важно для тебя, этот месяц, и я подумала, что тебе тяжело беспокоиться еще и обо мне, даже если тебе и не надо из-за меня беспокоиться, но я знаю, ты беспокоишься.

Уинтер остановилась, чтобы перевести дыхание, жалея, что не отрепетировала свою речь, отчаянно желая, чтобы Марк понял – она говорит и делает это не потому, что он ей безразличен, наоборот.

Марк притянул ее к себе, так, что их губы почти соприкоснулись, улыбнулся, глядя в блестящие фиалковые глаза, и тихо спросил:

– Я когда-нибудь говорил, как сильно тебя люблю?

– Нет, – выдохнула Уинтер.

– Ну так вот. Очень, очень сильно.

– Я люблю тебя, Марк.

– У меня есть для тебя подарок.

Уинтер не могла поверить, что Марк оставит ее, но он отлучился только на минутку, вернувшись с золотой коробкой, перевязанной фиолетовой бархатной ленточкой.

– Никаких рождественских подарков, – прошептала она, вспомнив свой рождественский сюрприз.

Уинтер сказала Марку про диафрагму после того, как они занимались любовью на четвертую ночь ее пребывания в Бостоне. Он не заметил – врачи обещали ей, что он не заметит, – ему и в голову не пришло, что она была в ее засланном не туда багаже, а не в сумочке. Он был очень доволен, что она рассталась со спиралью.

– Это не рождественский подарок. – Марк улыбнулся. – Это тебе ко дню рождения.

Подарок Марка оказался музыкальной шкатулкой – искусно вырезанный, привлекательный своей стариной английский коттедж посреди яркого, очаровательного розового сада. Когда Уинтер осторожно подняла резную, как бы крытую соломой крышу дома, чудесная шкатулка заиграла «Здесь, там и везде».

– Марк…

– Итак?

– Итак?

– Можно пригласить тебя на этот танец?

Марк и Уинтер тихо покачивались в такт музыке, которая напоминала напоенную запахом роз террасу, июньскую свадьбу и чарующее начало их волшебной любви. Они танцевали целуясь, целуясь и шепчась.

– Как чувствует себя та женщина? – Губы Уинтер касались губ Марка, когда она говорила.

– Лучше. Думаю, она выкарабкается.

– А сестра?

– Сестра?

– Ну та, с глазами, как у лани, и в слишком коротком платье, которая так и льнула к тебе.

– Я даже не заметил.

– Хорошо. Приятно слышать.

– Это мне приятно тебя слышать.

– Но мне все равно лучше уехать, да?

Голубые глаза Марка, полные любви, ответили: «Да, наверное, но я буду по тебе скучать».

– Я уеду при одном условии.

«Я совсем не хочу, чтобы ты уезжала, Уинтер. Не ставь мне условий!»

– Да?

– Когда ты позвонишь и разбудишь меня среди ночи, потому что только сейчас добрался до телефона, – звони, звони обязательно! – или когда ты не сможешь позвонить в течение двух дней, пожалуйста, не начинай со слов «прости меня».

– Ладно.

– Пожалуйста, начни с «я тебя люблю».

– Это очень легко. Я люблю тебя, Уинтер.

– Я люблю тебя, Марк. Интересно, сможем ли мы сказать это друг другу, когда займемся любовью?

– Что до меня, так мне нужно будет только прошептать то, что я все время думаю.

– Мне тоже.

– Попробуем? Прямо сейчас?

– Да. Прямо сейчас.

Эллисон любила клуб на Рождество! Мерцающие огоньки и колеблющееся пламя свечей, венки из падуба, запах хвои, лавра и мускатного ореха…

И елка. Маленькой девочкой Эллисон обычно сидела там, где сейчас стояла, перед сверкающим деревом, завороженная огнями, буйством красок и изысканными, удивительными украшениями со всего света. Эллисон подумала, что ее замечательное чувство цвета и формы, наверное, всегда было с ней, а падение просто пробудило его к жизни, потому что воспоминания о рождественской елке и радужных огнях были очень яркими; искрящиеся воспоминания о красном и зеленом, голубом и золотом; воспоминания о цвете, чувствах, о чуде для маленькой девочки.

Эллисон тихонько закрутила золотистый шар. Раскручиваясь, он вспыхнул всеми цветами радуги, как маленький личный фейерверк. Эллисон была бесконечно рада, что завернула сюда по пути на рождественский ужин с родителями и Ванессой. В камине полыхали рыжие языки пламени, негромко звучали рождественские гимны, а откуда-то издалека доносился будто нежный звон колокольчиков – столовое серебро соприкасалось с тончайшим костяным фарфором. Каким покоем веет, как все красиво и какая это роскошь – оказаться одной в таком уютном месте…

– Добрый вечер.

Кто бы это ни был, кто бы ни являлся обладателем этого мягкого низкого голоса, он чувствовал то же самое, очутившись в этом дивном месте.

– Питер? Здравствуйте! – Эллисон почувствовала, как вспыхнули ее щеки, когда она повернулась и встретилась взглядом с его темными глазами.

– Здравствуйте, Эллисон. Какая красота, правда?

– Да. Очень красиво. – Эллисон хотела найти другие слова, чтобы описать эту милую комнату, но для нее это была комната чувств, а не слов, комната личных воспоминаний, страница из ее детского дневника. Для этих глубоко личных чувств Эллисон не могла подобрать слов, но нашла другие счастливые слова, чтобы поговорить с Питером. – Как поживает Оладья?

– Оладья ужасно разбаловалась, валяясь на своих художественных подушках.

– Неплохо.

– А я ужасно разбаловался, живя в своем художественном доме. – Питер улыбнулся.

Неплохо. Эллисон тоже улыбнулась.

– Вы уже все места подобрали для съемок «Любви»? – спросила она. – Уинтер говорит, что вы начинаете репетиции сразу после Нового года.

– Подобрали и определились с порядком. А вы знаете Уинтер?

– Она моя лучшая подруга. Она очень волнуется из-за фильма. – Эллисон мягко добавила: – Уинтер говорит, что сценарий – просто чудо.