Она была уже почти в городе, когда до нее наконец дошло, что рассказами она больше не занимается. Теперь она занималась живописью. А если и из живописи ничего не выйдет — что ж, если у нее не получится стать даже художницей, то лучше, наверное, вообще оставить попытки стать кем-то особенным.

— Люси Дэвенпорт? — решительно осведомился в трубке глубокий голос. — Это Карл Трейнор.

С момента их последнего разговора, неловкого и крайне напряженного, прошел уже, наверное, год, и сегодня вечером она сразу же поняла, что сейчас он абсолютно один.

— …Было бы замечательно, Карл, — услышала она свой голос, как будто он вдруг перестал ей подчиняться. — Вообще, я теперь каждый день бываю в городе, так что нам совсем не трудно будет… встретиться.

Адрес, который он ей дал, как и следовало ожидать, оказался тем самым баром на Шестой авеню, где в прошлый раз они просидели почти целый день. Он ждал ее за тем же столиком, и, войдя, она увидела в пыльных лучах полуденного света, как он поднимается ей навстречу.

— Ну что, Люси, — сказал он, — надеюсь, ты против этого заведения не возражаешь. Подумал, что здесь мы сможем начать примерно с того места, где остановились.

Он не казался уже таким худым, хотя вряд ли он действительно поправился, скорее, в нем прибавилось уверенности в себе, и он был гораздо лучше одет. Руки у него тоже не тряслись, даже и без всякого алкоголя, и она в первый раз заметила, какие они красивые.

Шесть месяцев он провел в Голливуде, начал рассказывать он, работал над сценарием по современному роману, который всегда ему нравился, но проект распался уже на стадии кастинга, потому что «им не удалось взять на главную роль Натали Вуд»[57]. Теперь он дома, опять почти без денег, примерно там же, где и начал, не считая, конечно, того, что первая книга теперь давно позади.

— Книга прекрасная, Карл, — сказала она. — Продавалась-то хоть хорошо?

— Не, не особенно, хотя дешевое переиздание пошло неплохо. И мне до сих пор приходят письма, так что я знаю, что люди эту мою дурь все же читают; в сущности, только на это я по-настоящему и надеялся. Но теперь меня беспокоит другое: следующий роман написан уже на треть, а ощущение такое, что я так и не сдвинулся с мертвой точки. Начинаю понимать, что писатели имеют в виду, когда говорят о панике перед вторым романом.

— Я бы не сказала, что ты в какой-то особенной панике, — ответила Люси. — Скорее, у тебя вид человека, который точно знает, что делает.

Он знал, что делал, — это правда. Не прошло и двадцати минут, а они уже успели уйти из бара, пройти пару кварталов и оказаться в уединении его полутемной квартиры.

— Боже, девочка, — бормотал он, помогая ей раздеваться. — Прекрасная моя. Прекрасная моя девочка.

Поначалу ее смущало только одно: какая-то крохотная часть ее сознания оставалась холодной и трезвой, и эта часть, ускользнув из-под ее контроля, отмечала по ходу дела, каким, однако, внушительным и важным может быть мужчина в такие моменты, сколько все-таки серьезности в этой волосатой наготе и как она предсказуема! Стоит только дать ему груди — и вот он уже припал жаждущими губами сначала к одной, а потом к другой, вытягивает из сосков все, что может; стоит раздвинуть ноги — и рука тут же принимается за работу, роется и роется там без устали. Потом туда же устремляются губы, и вот он уже весь там — гордый, как мальчишка, что впервые туда проник; он бьется, он толкает, он готов любить тебя вечно — лишь бы только доказать, что он может.

Но ей понравилось — боже, до чего ж ей понравилось! — и эта предательская частичка сознания начисто заглохла задолго до конца. Потом, как только восстановилось дыхание и вернулся обычный голос, она сообщила Карлу Трейнору, что с ним было «изумительно».

— Ты всегда знаешь, как правильно выразиться. Жаль, я так не умею, — сказал он.

— Умеешь. Конечно умеешь!

— Разве что иногда, но в основном — нет. Могу назвать тебе пару девушек, которые могли бы поспорить с тобой по этому поводу, Люси.

Квартира его не отличалась особой чистотой — у Люси был порыв схватить щетку, ведро горячей воды с нашатырем и наброситься на работу, — а в ванной, похоже, было грязнее всего. Но, выйдя из-под душа, она обнаружила на крючке два свежих полотенца, как будто специально поджидавшие ее прихода. Это было приятно, а еще было приятно, что он принес ей длинный фланелевый халат, льнувший к ногам, от чего по всей коже разливалось удовольствие.

Она убрала постель, хотя он сказал ей не утруждать себя, а потом босиком по голому полу прошлась по всей квартире. Та оказалась куда больше, чем ей сначала показалось; комнаты были правильных пропорций, с высокими потолками, и по утрам, вероятно, очень светлыми, хотя сейчас окна озаряли печальные краски заката, но почти пустыми: мебели едва хватало и украшения отсутствовали напрочь. Даже книг было не очень много, а те немногие, что имелись, были так небрежно распиханы по полкам и стояли в таком беспорядке, как будто раздражение вызывала сама идея владения какими-то книгами.

Письменный стол поначалу тоже производил впечатление крайней небрежности и сумбура, а быть может, даже и хаоса, но потом на нем обнаруживался небольшой опрятный участок — сбоку стояла портативная машинка, рядом наготове лежали отточенные карандаши и несколько страниц новой рукописи, на верхней из которых зачеркнутых слов было ничуть не меньше, чем оставленных нетронутыми. Пожалуй, у Чипа Хартли были несколько другие представления о письменном столе, — впрочем, соответствующие этому столу представления вообще не входили в круг понятий Чипа Хартли.

— Детка, — спросил Карл откуда-то сзади, из темноты, — ты же еще не уходишь? Я имею в виду, ты сможешь остаться у меня на ночь или тебе надо куда-то там возвращаться?

И она ответила почти без раздумий.

— Ну, если ты дашь мне позвонить, — сказала она, — думаю, я смогу остаться.

Вскоре она уже ночевала у него по три-четыре раза в неделю и проводила с ним каждый свободный вечер; так они прожили почти год.

Ей случалось видеть, как он, потерянный, нервно ходит из угла в угол, курит одну сигарету за другой, тараторит и в рассеянности одергивает в промежности брюки, как маленький ребенок, — в такие моменты ей не верилось, что он написал книгу, вызвавшую у нее столь безоговорочное восхищение. Но бывали и другие моменты, причем все чаще и чаще, когда он был спокоен, мудр, остроумен и знал, чем ей угодить.

— А ты ведь очень застенчивый на самом деле, правда? — спросила она как-то вечером, когда они возвращались с дурацкой вечеринки, которая ни ему, ни ей не понравилась.