И Маша не выдержала – распахнула глаза. Он проходил мимо нее: ноги в мятых джинсах, насквозь мокрые кроссовки.

– Стой! – вдруг выкрикнула она по-русски.

Толстяк напротив испуганно вздрогнул. А неизвестный бросился вон из вагона. Маша вскочила и побежала за ним. Он распахивал двери между вагонами и мчался вперед, скользя на пластиковом полу и нелепо размахивая руками, и Маша, которая тоже бегала плохо, чувствовала, что вопреки всему умудряется его нагонять. При этом, глядя на свою погоню глазами удивленных пассажиров поезда Брюссель – Брюгге, она понимала, что бегут они как в плохом боевике, или даже нет – в комедии, пародии на боевик. Но в последнем усилии, между двумя вагонами, все-таки исхитрилась сделать, как в боевиках: толкнула его на чуть раскачивающуюся в такт движению стену рядом с дверью туалета.

– Зачем вы за мной ходите? – закричала она, задыхаясь.

Мужчина медленно, так же тяжело дыша, обернулся, поморщился и снял темные очки – за ними оказались карие, чуть навыкате глаза.

– У вас мои изразцы, – просто сказал он на чистом русском.

– Что? – Маша нахмурилась.

– Это я отбил их в том доме в Брюгге. Я узнал про Менакена. И я же принес их вам в отель.

– Но… Зачем?

– Я был у вас в номере, видел ваши записи. Я знаю, кто вы. И как далеко продвинулись. Я… Хотел вам предложить искать вместе. – Неизвестный смотрел на нее почти умоляюще. – Вы же профессионал, верно?

Маша неверяще качнула головой:

– Вы, убийца, предлагаете мне искать вместе с вами?

– Убийца? – Он, казалось, искренне удивился. – Бог с вами, Мария! Я учитель истории средних и старших классов. – И он протянул ей небольшую сухую руку: – Шарниров. К вашим услугам.

После встречи в поезде он понял, что не может так долго ждать. Как бы ни закончились их поиски с Марией Каравай, Марина туго сидела в его сердце, никого туда не пуская. Ночами, лежа на бугристом матраце в убогой съемной комнатушке, он вел с ней бесконечные беседы, сплошные монологи. Да он и не представлял, что бы она могла сказать в ответ, кроме чего-нибудь оскорбительного, как в тот раз, когда они вышли вместе в ресторан. Но вспоминать о прошлом унижении не хотелось, поэтому Марина в его беседах занимала пассивную позицию – она только внимала, не отвлекаясь, всему, что он рассказывал. Про свою жизнь, про деда с бабкой, про поиски сокровищ… И ему хватало воображаемого общения. Но их последний телефонный разговор, когда она, казалось, была так рада его слышать, разбередил в душе желание увидеть ее, пусть мельком, взять за руку, почувствовать ее запах – смесь недорогого парфюма и шампуня с вишневой отдушкой…

Они с Машей еще ни о чем не договорились, но главное он понял: что на сей раз не ошибся. Эта бывшая оперша была именно тем, кто ему нужен. Та же смелость, которая отличала Марину в ее брачных похождениях, была свойственна и Каравай, но в данном случае – только ее интеллекту, заточенному, как опасная бритва его деда. «С такой, как она, не страшно пуститься в авантюру сквозь столетья», – думал он, скатываясь от радости в чуть возвышенный «штиль» и легким шагом направляяясь в сторону своего дома. И если есть хоть малейший шанс узнать, вокруг какого такого сокровища играют те самые дети, она его использует. Правда, неясным оставался вопрос с убийствами, но прораб Збигнев, хоть и не был похож на человека в депрессии, вполне мог покончить жизнь самоубийством: Бельгия по числу суицидов была чуть ли не первой страной в Европе. Что же касается антиквара и пожара, то пожар не значит поджог, говорил он себе успокаивающе, думая, как представит это дело Маше. Ее нужно отвлечь от этих смертей, чтобы она снова взялась за изразцы. Пусть полицейские занимаются гибелью в огне, а они…

И тут он втянул носом воздух, и в первую секунду ему показалось, что реальность нашла точку соприкосновения с мыслями, теснящимися в его голове, – в воздухе пахло гарью. Шарниров поднял глаза: в небе, в той стороне, где находился его бывший дом, висел густой серый дым. Он услышал крики, еще далекий, но быстро приближающийся звук пожарной сирены. И тогда он побежал – осталось всего-то метров триста до перекрестка, откуда открывался вид на широкий зеленый газон, за которым стояло современное, ничем не примечательное здание, где жили его жена и свояченица. Но еще не добежав, он согнулся от боли и закашлялся: у него резко закололо в боку и запершило в горле, слезы поднялись к глазам – он понял, что случилось непоправимое. Он заигрался, заигрался в прятки с играющими детьми и – упустил самое важное. Он добрался до перекрестка и остановился, тяжело дыша и держась рукой за ноющий от бега бок. Из окон его дома широким шматом вырывалось пламя, будто ему было тесно в их маленькой квартирке. Дым, ставший черным, жутким, тяжелыми густыми клубами поднимался в небо. Шарниров рванул к своей парадной, но вход был заблокирован. Кто-то, может, сосед, подошел, чтобы объяснить, что это для его же безопасности. Но Шарниров ударил его кулаком в грудь и снова начал в полном беспамятстве тянуть на себя дверь. В этот момент уже прибыли пожарные, и его под белы руки отвели на другую сторону улицы, говоря что-то успокаивающее на смеси французского и фламандского, потому как было неясно, какой из двух языков понимает этот безумец. А он не понимал никакого, а только смотрел на окна, в которые теперь щедрой струей лилась пена из пожарных брандспойтов. Улица была перекрыта, людей отвели за ограждение. Он сидел прямо на сырой земле, обхватив голову руками. Крики, треск, шипение огня – страшный шум пожара доносился до него словно из глухого тумана. Он ждал. Ждал, когда, поднявшись в квартиру, они вынесут оттуда тело. Или два. Он говорил себе, что Марина не так часто вечерами бывает дома, что у нее – наверняка же! – уже с кем-то назначено свидание! То, что доставляло раньше такую боль, сейчас оказалось единственной надеждой. Наконец из двери вышли пожарные с носилками в руках и понесли их в сторону машины «Скорой помощи». На носилках лежал закрытый наглухо мешок, что могло означать только то, что ни «Скорая», ни какая-либо другая помощь пострадавшему уже не нужна. Он рванулся вперед, перескочив через ограждение с криком: «Это моя жена! Это моя жена!» Кто-то в белом халате, вылезший из «Скорой помощи», попытался взять его за руку, но он вырвался и, подбежав к носилкам, дернул вниз молнию на мешке. Он приоткрыл всего-то десять сантиметров… Ничего ужаснее ему видеть в жизни не приходилось. Сглотнув, он попытался понять: которая из двух? И вдруг, глухо охнув, закрыл глаза. Он узнал в расплавленном куске пластмассы на страшном обугленном черепе красную заколку со стразами, которой она подкалывала свою гриву дома, чтобы волосы не лезли в глаза. Заколки, помнится, вечно не хватало на эту густую роскошь, и одна или две темные пряди всегда выскальзывали из узла на затылке, струились вдоль молочно-белой шеи. Молочно-белой шеи…

– Марина, – прошептал он и медленно стал оседать прямо на руки успевшему подбежать доктору.

Но за секунду до того, как провалиться в блаженное небытие, он увидел в толпе, собравшейся поглазеть на пожар, его лицо. И все понял.