она замечала, что я смотрю на ее голые руки, на ее красивые пухлые белые руки, она сейчас же спускала рукава. Иной раз она позволяла мне приголубить ее: я целовал ее прекрасные глаза, а она жмурилась, я целовал ей сзади крепкую полную шею, а она вздрагивала, вскрикивала, вдруг запрокидывала голову — и прямо мне по носу! Я кричал: «Ай!» — а она смеялась, а я ласково шлепал ее — все у нас, бывало, хиханьки да хаханьки… Тиль, есть еще что-нибудь в бутылке?

— Есть, — отвечал Уленшпигель.

Ламме выпил и продолжал свой рассказ:

— А иной раз нападет на нее стих: сама бросится на шею. «Ты, говорит, у меня красавец!» И целует взасос, сто раз подряд, в щеки и в лоб, а в губы — ни-ни! Я, бывало, спрашиваю, отчего это она всякие вольности себе разрешает, а насчет поцелуя в губы у нее так строго, — тут она мигом доставала куколку, всю в шелку да в бисере, баюкала ее и говорила: «Я вот чего боюсь». Видно, мать, блюдя ее целомудрие, внушила ей, что дети рождаются от поцелуя в губы. Эх, где вы, сладостные мгновенья? Где вы, нежные ласки?.. Погляди-ка, Тиль, не осталось ли в суме ветчинки.

— Пол-окорочка, — отвечал Уленшпигель и протянул кусок Ламме — тот съел его весь без остатка.

Глядя, как Ламме уничтожает окорок, Уленшпигель сказал:

— Ветчинка очень полезна для моего желудка.

— И для моего, — ковыряя пальцем в зубах, подхватил Ламме. — Да, но я уже не увижу мою птичку, она упорхнула из Дамме. Хочешь, поедем вместе искать ее?

— Хочу, — отвечал Уленшпигель.

— А в бутылке ничего не осталось? — спросил Ламме.

— Ничего, — отвечал Уленшпигель.

Оба сели в повозку, и осел, жалобно проверещав в знак того, что они отъезжают, тронулся с места.

А пес, наевшись досыта, удалился и даже не счел нужным поблагодарить.

2

Повозка катилась по плотине между каналом и прудом, а Уленшпигель задумчиво поглаживал ладанку с пеплом Клааса. Он спрашивал себя, что это было: сон или явь, посмеялись над ним духи или же обиняками дали понять, что он должен найти, дабы родная земля стала счастливой.

Тщетно напрягал он мысль, но так и не мог сообразить, что означают Семеро и что означает Пояс.

Мертвый император, живой король, правительница [1], папа римский, великий инквизитор [2] и генерал иезуитского ордена [3] — это всего только шесть главных палачей его отечества, которых он своими руками возвел бы на костер. Значит, это не Семеро; к тому же их найти легко. Значит, Семерых надо искать где-то еще.

И он все повторял про себя:

В час, когда север

Поцелует запад,

Придет конец разрухе.

Возлюби Семерых

И Пояс.

«Горе мне! — говорил он сам с собой. — В смерти, в крови и слезах отыскать Семерых, сжечь Семерых, возлюбить Семерых! Мой бедный разум мутится — кто же сжигает милых сердцу людей?»

Когда они отъехали на довольно значительное расстояние, внезапно послышался скрип шагов по песку и чье-то пение:

Прохожие, ваш путь далек.

Вам не встречался мой дружок?

Где он сейчас, куда стремится?

Где мой дружок?

Украл он сердце у девицы,

Как волк овечку уволок.

Он безбород и быстроног.

Где мой дружок?

Коль встретите, скажите: Неле

Его все ищет, сбившись с ног.

Тиль, где ты бродишь без дорог?

Где мой дружок?

Голубка дышит еле-еле,

Коль отлетает голубок.

Страданья душу одолели.

Где мой дружок?

Уленшпигель хлопнул Ламме по животу и сказал:

— Не сопи, толстопузый!

— Увы! Это не так-то легко для человека моего телосложения, — отвечал Ламме.

Но Уленшпигель, уже не слушая его оправданий, сел поглубже, так что верх повозки укрыл его от постороннего взора, и, подражая голосу человека, охрипшего с перепою, запел:

А я видал, где твой дружок:

Он правит, сев на облучок,

А в кузове обжора лег —

Вот твой дружок!

— У тебя нынче злой язык, Тиль, — заметил Ламме.

Не обращая на него внимания, Уленшпигель просунул голову в дыру в парусиновом верхе и крикнул:

— Неле! Узнаешь?

Она вздрогнула от неожиданности и, смеясь сквозь слезы, сказала:

— Вон ты где, негодяй!

— Неле, — снова заговорил Уленшпигель, — ежели вам угодно меня побить, то у меня есть палка — здоровенная: ее живо восчувствуешь, и суковатая: рубцы от нее долго не заживут.

— Ты пошел искать Семерых, Тиль? — спросила Неле.

— Да, — отвечал Уленшпигель.

Неле несла набитую до отказа суму.

— Тиль! — протягивая ее Уленшпигелю, сказала она. — Я подумала, что если человек, отправляясь в путь, не возьмет с собой доброго жирного гуся, ветчины и гентской колбасы, то это скажется на его здоровье. Кушай и вспоминай меня.

Уленшпигель смотрел на Неле и, по-видимому, не думал брать сумку; наконец Ламме, просунув голову в другую дыру, сказал:

— Предусмотрительная девица! Он может ничего не взять по рассеянности. Давай-ка сюда ветчину и гуся, доверь мне и колбасу — я все сберегу.

— Что это еще за толстая морда? — спросила Неле.

— Это жертва супружеской жизни, — пояснил Уленшпигель. — Он высох бы от горя, как яблоко в печке, если б не подкреплял свои силы беспрерывным принятием пищи.

— Твоя правда, — молвил со вздохом Ламме.

Солнце напекло Неле голову. Она накрылась передником. Уленшпигелю хотелось побыть с ней вдвоем, и он обратился к Ламме:

— Видишь, по лугу идет женщина?

— Ну, вижу, — отвечал Ламме.

— Узнаешь ты ее?

— Увы! Это не моя жена, — сказал Ламме, — она и одета не по-городски.

— Ты все еще сомневаешься, слепой крот? — спросил Уленшпигель.

— Ну а если это не она? — спросил Ламме.

— Ты и так ничего не потеряешь. Левее, к северу, стоит kaberdoesje [4], который славится своим bruinbier’oм. Там мы с тобой и встретимся. Захвати с собой ветчинки для возбуждения жажды.

Ламме спрыгнул с повозки и что есть духу помчался по направлению к женщине.

— Иди ко мне! — сказал Уленшпигель Неле.

Он помог ей взобраться, усадил рядом с собой, снял с головы передник, скинул с плеч накидку и, покрыв ее лицо поцелуями, спросил:

— Куда ты шла, моя ненаглядная?

Она была так счастлива, что ничего не могла