В гостиной было темно. Никита растерянно осмотрелся, жалея, что не прихватил свечи из своей комнаты. Затем решился искать на ощупь, неуверенно сделал несколько шагов к столу… И замер, внезапно почувствовав, что в гостиной, кроме него, кто-то есть.

– Кто здесь? – тихо спросил он.

Послышался короткий вздох.

– Это я, Никита… Я, Вера.

Отдёрнулась штора, слабый свет ущербной луны проник в комнату, и Никита увидел Веру, сидящую за столом. Она была всё в том же глухом чёрном платье, но шарфа на голове уже не было. Волосы полураспустившейся косой лежали на спине. На Никиту Вера посмотрела прямо, спокойно. Без всякого удивления спросила:

– Вам тоже не спится?

Он кивнул, молча сел за стол напротив неё. Вера придвинула к нему его портсигар.

– Курите… Вам же хочется, верно? Меня не беспокоит это. Насколько вам, мужчинам, право, проще… Закурил или выпил вина – и уж легче становится. Надобно, видимо, и мне научиться.

Никита закурил, продолжая смотреть на освещённую лунным светом Веру. Впервые за весь сегодняшний день он мог как следует разглядеть её – после того, как они не виделись три года. Он даже не смог бы с уверенностью сказать, что Вера стала красивее: напротив, она выглядела похудевшей, осунувшейся, под скулами запали тёмные прогалины, глубокие тени легли у глаз, делая её старше своих лет. Но глаза – тёмные, большие, живые, – остались прежними и смотрели на Никиту так же внимательно и изучающе.

– Вот мы и осиротели все… – медленно сказала она. – Смешно, но я до последнего надеялась. Доктор уж предупредил, чтобы я была готова… что сделать ничего невозможно… А я всё ждала невесть чего… чуда какого-то… Скоротечная чахотка, всего неделя в постели – и всё… всё… И это маменька! Которая дня в своей жизни не проболела! Которая любые невзгоды переносила на ногах! У неё ведь любимая была фраза насчёт того, что ипохондрия и хвори – весьма дорогое удовольствие, и она себе его позволить не может! Боже мой, боже мой…

– Вера, – осторожно перебил её Никита, почувствовав, что девушка вот-вот разрыдается. – Скажите, отчего вы здесь? Я, разумеется, не имею никакого права спрашивать… Но Мишель писал мне, что вы – гувернантка у Тоневицких, уже несколько лет. Отчего вы оставили своих подопечных? Что-то произошло?

Вера молчала так долго, что Никита окончательно уверился в своей бестактности и уже готов был просить прощения, когда она, глубоко вздохнув и отвернувшись к окну, тихо сказала:

– Как странно, Никита… Меня ведь никто об этом ещё не спрашивал. Кроме маменьки, разумеется. Она-то всё знала, я не могла от неё скрыть, хотя если бы только было возможно!.. Братья так убиты горем, что им, слава богу, и в голову не пришло спросить – а что я, собственно, делаю дома уже месяц? А вы… Вы не успели приехать – и сразу же…

Никита растерянно молчал. Вера, повернувшись, некоторое время рассматривала его в упор тёмными, болезненно блестящими глазами. Затем, как-то разом сникнув, опустив голову на руки, глухо сказала:

– Как она была права, мама, как права… И как это ужасно – то, что она была права. Нет выхода, нет надежды. Ничего нельзя сделать.

– Вера, так не бывает, – как можно твёрже сказал Никита, желая и не решаясь отвести эти тонкие руки от лица, прикоснуться к этим горько упавшим худеньким плечам. – Надежда есть всегда… если вы не одни. А вы не одни. Да, все мы осиротели, Марьи Андреевны нет больше с нами… Но у вас есть братья, их жёны, которые любят вас, я, наконец… – сказав это, Никита почувствовал, как кровь приливает к лицу, но Вера не подняла головы, и он продолжал: – Все вместе мы справимся с любой напастью.

– Вы полагаете? – сказала она. – Поверьте, я тоже думала так. С самого детства самонадеянно полагала, что сильна, умна и справлюсь с чем угодно – была бы только воля и ясный разум. И вот… Сижу здесь и трясусь при мысли о том, что вскоре всё будет известно братьям.

– О чём же? Расскажите мне, Вера, пожалуйста!

Она не ответила, но это молчание неожиданно придало Закатову уверенности.

– Вера, я готов дать вам слово, что никогда и никому не обмолвлюсь о вашей тайне. И не предприму никаких действий без вашего дозволения. Клянусь честью.

– Никита, Никита, что вы себе вообразили? – Вера подняла голову, и опешивший Закатов увидел, что она улыбается. – Петя как-то писал мне, что в провинции совершенно невозможно достать хороших книг и он пробавляется исключительно французскими романами. Вы, видимо, тоже в них ищете спасения?

– Мне повезло больше, – буркнул слегка уязвлённый Закатов. – У одного из моих полковых знакомых прекрасная библиотека.

– Тем лучше для вас, – уже без улыбки сказала Вера. – Вы говорите о тайне… Никакой тайны нет. Обычная житейская зауряднейшая мерзость. Просто горько расставаться с утраченными иллюзиями… и с книжными мечтами. Но, видимо, рано или поздно нужно. – Вера встала, прошлась по тёмной комнате. Остановилась на миг возле окна, и Никита увидел, что Вера снова плачет.

– Простите, Никита… Не обращайте внимания. Мне трудно сегодня держать себя в руках, – сдавленно сказала она, отворачиваясь.

Закатов встал. Двумя широкими шагами пересёк комнату и, уже ничего не боясь, крепко взял Веру за руку. Она изумлённо посмотрела на него снизу вверх, но не двинулась с места.

– Вера, расскажите мне обо всём, – снова попросил Никита, глядя в её полные слёз глаза. – Вы дороги, вы близки мне… Ваша семья – и моя семья также, другой, как вы знаете, у меня не было никогда. И коль уж так вышло, что я первым догадался о вашей… о том, что у вас несчастье, – расскажите мне о нём. Иначе я сойду с ума от беспокойства, не смогу выполнять в полку свои обязанности, и бог знает чем это может кончиться. Кто вас обидел, Вера? Клянусь, ни Саша, ни Петя, ни Мишка ничего от меня не узнают, если вы этого не захотите.

– Я действительно не хочу, Никита, – не сводя с него глаз, прошептала она. – Но, поверьте, не потому, что мне есть чего стыдиться. Я ни в чём не виновата… Разве что в бесконечной своей глупости и самонадеянности, но ведь глупость – не грех, а несчастье, как народ говорит.

– Вы нисколько не глупы.

– Спасибо, но… тем хуже. – Вздохнув, Вера мягко отстранила Никиту, вернулась к столу, села. И долго молчала, глядя в тёмное окно. Молчал и Никита. В голове его вихрем проносились мысли о Катьке, о десяти тысячах, о револьвере на дне саквояжа… Он подумал, что если бы не смерть матери, не собственная беда, Вера непременно догадалась бы обо всём, а так… А так она ничего не узнает. И не поймёт даже, что её письмо о болезни Марьи Андреевны до сих пор лежит, нераспечатанное, в номере плохой гостиницы в Серпухове и что сюда он приехал с мыслью о деньгах, про которые теперь ни за что не осмелится заговорить… Но Вера вдруг повернулась к нему, положила ладонь на его рукав. Тёмные глаза, уже сухие, почти спокойные, заглянули в его лицо, и больше Никита ни о чём не мог думать.

– Права была мама… Глупый, своевольный характер, – глухо выговорила она. – Вы ведь знаете, я всю жизнь мечтала о независимости. Так хотелось жить своими силами, своим умом… И я наивно полагала, что сумею. Ведь мы выросли отнюдь не в роскоши, я могу довольствоваться малым, могу годами носить одно платье, и меня это нисколько не мучает… А ведь множество женщин, вовсе не дурных, не испорченных, все силы теряют оттого, что им не на что купить обновку! Я не хвастаюсь, это не моя заслуга, такова уж я уродилась. Вспомните, я с семнадцати лет по урокам бегала, вздохнуть было некогда! Тогда, видимо, и возомнила о себе… Ведь деньги зарабатывала хорошие, такая помощь маменьке была, что она и Мише давать, и Пете посылать умудрялась, ведь Саша к тому времени уже женился, дети пошли, он не мог всем нам помогать, как прежде… Я тогда и решила: что за вздор, что женщина должна вечно зависеть от мужских прихотей? Замуж – к чему? Позволить издеваться над собой человеку, который, возможно, в десять раз глупее и испорченнее меня?