Покидая кабинет, Безуминка ощущала себя самое меньшее статс-дамой. Ее вело в сторону от гигаина, но она улыбалась.

«Ах, Церес, ты славный любовник, но девушек ты никогда не понимал! Может, стоило дать мне капельку внимания, немножко ласки — и все было бы иначе. И что теперь? Что значат твои армии и самоходки, если я обижена?»

— Мне не будет прощения, если в первый помин-день я не помолюсь об их душах, — твердо заявила Лисси. — Здесь есть божий храм?

— В дворцовую капеллу нам идти нельзя, там сразу схватят. — Эрита в задумчивости стала покусывать ноготь, затем спохватилась и спрятала руку в широкий рукав черно-белого одеяния. — Около казарм гвардейской свиты есть церковь, туда ходят военные и челядь.

— Большой дворец отсюда к юго-западу, — заметил Огонек, который в воздухе не только душил принцессу, но и поглядывал по сторонам, а память и чувство направления у медиумов были — дай боже. — Чуть восточней его я видел шпиль храма. Это оно?

— Темный шпиль, словно аспидный?

— Не разглядел. Но не блестящий, точно.

— Да, похоже, именно та церковь. Если переждать час литургии, зайдем незаметно и закажем панихиду.

Вряд ли там будет стража — только священник с причтом.

— А деньги? — спросил практичный кадет. — Требы задаром не служат.

Девчонки растерянно переглянулись.

— Кошелек я потеряла еще в поезде, — призналась Лисси.

— Со мной ни гроша. — Огонек вывернул карманы лазаретного халата.

— Постойте! — спохватилась принцесса, расстегнув ворот и запустив руку за пазуху. — У меня есть монета.

Она извлекла ладанку охристой замши на шнурке вейского морского шелка. Внутри оказался червонец, блестящий как новенький.

— Вот. Мне присылают их с монетного двора, из каждой новой чеканки — поносить на счастье. Я не нарушу обычай, если отдам его на святое дело.

Огонек крякнул. Золотой, это восемь унций, восемьсот лик!

— Ваше Высочество, за столько можно взвод отпеть. По полтине на душу вполне хватит, а если по унции дать, ангелы прямо в громовое небо унесут…

— Я не намерена там торговаться, — сердито взглянула она. — Чтобы утешить горе ан Лисены, я…

— Так разве я против? Пусть ее братцы упокоятся как следует. А вот поп заметит, что монашка золотыми платит, и сдачи не требует. Так на свете не бывает. Сразу поймет, что вы не простая, и донесет кому следует.

Эрита смутилась. Этот малый знал о жизни больше, чем она.

— Значит, по полтине?

— Ну, раз дети графские, я б и две унции не пожалел.

— Хорошо. Вы останетесь тут, стеречь Хайту и зверюшку.

— Э, нет, Ваше Высочество, так не пойдет! А вдруг на вас кто наскочит? Как же вы без мужчины?..

— Я в одеждах орденской сестры, напасть никто не посмеет.

— Нас точно задержат, если вы будете с нами, — заметила Лисси. — Поглядите на себя, кадет. Будто из сумасшедшего дома сбежали…

— Я вас не оставлю! А Хайту можно запереть, пусть ждет.

Хайта вертела головой, стараясь понять, о чем спорят господари. Вроде бы симпатичный юнец только что целовался со строгой девушкой под кроватью, а теперь они ожесточенно препираются, и госпожа тоже на стороне черно-белой. Пата уже проголодалась, ее тянуло на кухню к отбросам, и Хайте стоило немалого труда удерживать обжору.

— Скажем, я втолкую Хайте, что она должна сидеть смирно. А вы, кадет, как были, так в своем виде и останетесь. Вас в карман не спрячешь! — убеждала Лисси Огонька.

— Третий нам не помешал бы, вместе безопасней, — думала вслух принцесса. — Если только… Ан Лисси, вы сказали, у Безуминки приличный гардероб? И, я вижу, косметики тоже довольно…

Когда до Огонька дошло, что задумала Эрита, он побледнел и попятился, мотая головой:

— Ни за что. Никогда! Чтобы я… Ни боже мой!

— Кадет, выбор невелик. — Эрита кусала губы, чтобы скрыть усмешку. — Или остаетесь, или соглашаетесь.

— И панталоны?! — возопил парнишка. Надеть бабское белье? Да лучше умереть!

— И чулки, все как положено.

— О, собака, два хвоста!

— Мы вас причешем, волосы заколем, а когда подрумяним, вы себя не узнаете.

Из зеркала на Огонька глядела злобно насупленная хулиганка, большеротая и темноглазая, в пышном чепце, слегка накрашенная и припудренная. Под пудрой, как по волшебству, исчезли прыщики, которых Огонек так смущался. Из-под юбки торчали неловко поставленные ноги в башмачках на низком каблуке и чулках цвета кофе с молоком.

Принцесса и графинька порхали вокруг него, подправляя там и сям, одергивая и затягивая. Щекотные прикосновения их рук заставляли кадета сладко вздрагивать и ежиться. После всего стыда и ужаса к нему постепенно приходило ощущение, что оно совсем неплохо, когда тебя наряжают две милашки.

Правда, сам ты при этом превращаешься в третью милашку.

Даже Хайта перестала видеть в нем парня.

— Рухаца будис!

— Хайта, кому я велела говорить по-людски?

— Красивица!

— А еще, как я учила?

— Лапка!

— Тьфу, лапка. — Огонька передернуло.

— Ну-ка пройдись, — велела Эрита, тоже взволнованная этим переодеванием. — Плохо! Что ты топаешь, как на плацу?

— Дьяволы, да меня маршировать учили, а не танцевать!

— Все надо уметь, — наставляла Лисси. — Смотри на меня. Ходи вот так. Руки держи локтями к телу, а не размахивай ими как граблями. Глядеть надо скромней, слегка потупив глаза. Не чертыхайся и не плюйся. А голос, какой грубый голос!

— Да он у меня ломается!

— Говори нежно, чуточку пискляво. Так принято у модных барышень. Чаще улыбайся, но не строй глазки. Глазки строят вот так. — Лисси показала, не очень умело, но доходчиво. — Ваше Высочество, давайте наложим ему ваты под корсаж. Вот сюда.

— Зачем?! — Огонек отпрянул, закрывшись ладонями. — Я не дамся!

— У девушки должен быть бюст.

— Хватит! Я буду девушка без бюста.

— Как все-таки тебя зовут? — пристала Эрита. — Не позывной, а имя?

— Рин. Ринтон, — бормотал Огонек, привыкая к ходьбе в девичьих башмачках. Как они ухитряются не падать? Ужасно неудобно. Кадетские берцы куда лучше!

— Значит, по-женски будет Рина. Моя кузина, ты запомнил? Рина Хавер.

— Да, сестричка! — яростно мяукнул Огонек нарочно тонким голосом, от чего Эрита захлопала в ладоши:

— Прелесть! О, мне всегда не хватало сестры!

— А мне не хватает револьвера, — огрызнулся он через плечо, врываясь в кухню. Без ремня и портупеи, в каких-то крючках и пуговках, он чувствовал себя изменившимся, будто на него направили колдовское жало и закляли стать женщиной.