Однако он не засмеялся. Он мрачно сидел на столе, упираясь в него обеими руками. Глаза — и карий, и зеленый — смотрели куда-то мимо Коя.

— Я хорошо их знаю, — сказал Палермо. — Лисицы.

Он наклонил голову и некоторое время не произносил ни слова. Потом, словно соображая, где он находится, осмотрелся в своем собственном кабинете.

— Они пользуются таким оружием, о существовании которого мы и не подозреваем. И… Бог ты мой.

И они гораздо умнее нас. Мы целые века разговаривали во весь голос, пили пиво, ходили с приятелями в крестовые походы и на футбол, а они все это время что-то шили, стряпали — и наблюдали…

Золотые цепочки звякнули, когда Палермо направился к бару. Он вынул бутылку «Кати Сарк» и два широких низких стакана тяжелого хрусталя, бросил туда льда, щедро плеснул виски и вернулся к столу.

— Я знаю, что с тобой происходит. — Один стакан он держал в руке, а второй поставил на стол перед Коем. — Они всегда были и остаются нашими заложницами, понимаешь? — Он сделал один глоток, потом второй, не переставая глядеть на Коя поверх стакана. — И потому наша мораль и их мораль… Ну, в общем, мораль у них другая. Мы бываем жестокими из-за честолюбия или развращенности, по глупости и невежеству… А для них… Можно назвать это расчетом. Или необходимостью… Для них это оборонительное оружие, если хочешь. Они злые, потому что пользуются этим оружием, а пользуются они им, чтобы выжить. И если они ввязываются в драку, то бьются до последнего. Ведь отступать им некуда.

Он снова улыбнулся своей акульей улыбкой. Указательным пальцем правой руки дотронулся до запястья левой.

— Вот часы… И их надо остановить. И ты, и я поступим, как любой мужчина: возьмем молоток и разобьем их. Но женщина никогда этого не сделает.

Как только она до них доберется, она разберет их по винтику, распотрошит так, что никто и никогда их уже не соберет. И время они показывать не будут…

Бог ты мой. Я-то их повидал… Им ничего не стоит выпотрошить сильного взрослого мужчину одним жестом, улыбкой, словом.

Он скривил рот и отхлебнул из стакана. Злопамятная акула. Жадная.

— Они тебя убивают, а ты вроде бы продолжаешь жить, не зная, что уже давно мертв.

Кой подавил желание взять со стола не тронутый до сих пор стакан. И не только ради того, чтобы выпить, не в этом было дело, а чтобы выпить с мужчиной, который сидел перед ним. Времена «экипажа Сандерса» ушли в далекое прошлое, а старый мужской ритуал его притягивал, да и, в конце концов, это было бы естественно. В эту минуту он снова отчаянно заскучал по барам, где мужчины говорят непристойности заплетающимися от выпитого языками, пустые бутылки донышками вверх торчат из ведерок для льда, а женщины не мечтают — или уже не мечтают — о затонувших кораблях. Блондинки, не молодые, но отчаянные, такие, как в песне про моряка и капитана, они танцуют в одиночку, не заботясь о будущем. Они убежище, забытье по столько-то в час. И никаких фотографий в рамочках на стене ты не видишь, когда сходишь на берег, который на какое-то время становится обитаемым пространством, как бы промежуточной стоянкой, когда только и ждешь, как бы вернуться, пробираясь между портовыми кранами и навесами в предрассветные часы к какому-нибудь судну, что вот-вот отвалит от причала, где коты и крысы играют в «кошки-мышки». Как-то раз в Веракрусе Торпедист Тукуман сказал: я сходил на берег. Он сошел на берег, но дальше первого же попавшегося бара не двинулся.

— В девять, на смотровой площадке, — сказал Кой.

Его переполняло бешенство, опустошительное, направленное против самого себя. Он стиснул зубы, почувствовал, как напряглись лицевые мышцы. Повернулся на каблуках и пошел к двери.

— Думаешь, я тебя обманываю? — сказал ему в спину Палермо. — Бог ты мой. Будь она проклята. Тебе надо бы оставаться в море. Тут тебе не место. И, само собой, ты за это заплатишь. — Теперь в его голосе звучало ожесточение. — Все мы платим рано или поздно, настанет и твой черед. Ты заплатишь и за «Палас», и за то, что не захотел меня слушать. И тогда ты будешь искать уже не работу на судне, а норку, куда бы забиться… Тогда, когда мы покончим с тобой — она сделает свое, а я — свое…

Кой открыл дверь. Дорожка-то твоя в один конец, вспомнил он. За дверью, преграждая ему путь, неподвижно стоял араб с угрожающим видом. Секретарша с любопытством вытягивала шею, а Кискорос сидел на своем стуле в углу и полировал ногти, словно его все это не касалось. Бросив вопросительный взгляд на босса, араб отступил в сторону. Шагая к выходу, Кой услышал последние слова охотника за сокровищами:

— Ты все еще не веришь мне? Тогда спроси ее Про изумруды на «Деи Глории». Простофиля.

По счислению, как утверждают учебники навигации, определяют место судна тогда, когда все приборы на борту отказали к чертям собачьим, и нет ни секстанта, ни луны, ни звезд, и остается определяться по последней известной точке, компасу, скорости и пройденным милям. Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан, выдуманный Жюлем Верном, собирался таким образом вести шхуну-бриг «Пилигрим» на ее многотрудном пути из Окленда в Вальпараисо. Но предатель Негоро подложил железный брусок под нактоуз, изменив этим показания компаса, и юный Дик, преодолевая страшные штормы, обогнул мыс Горн, не заметив его, спутал остров Тристан-да-Кунья с островом Пасхи и в конце концов выбросил корабль на ангольский берег, думая, что находится в Боливии.

Подобных ошибок в морских анналах не зафиксировано; и Жюль Верн, как решил Кой, читавший эту книгу, когда учился в мореходке, совсем ничего не смыслил в практической навигации. Но сейчас воспоминание об этой книге принесло с собой озарение. Идти в море, определяясь по счислению, не так уж и трудно, если штурман верно рассчитывает пройденное расстояние, дрейф и наносит на карту местоположение судна. Трудности, весьма относительные в открытом море, становятся весьма серьезными по мере приближения к земле. Иной раз корабли теряются в море, но гораздо чаще и корабли, и люди, теряются на суше. Ставишь на карте точку, говоришь себе: я нахожусь вот здесь, а на самом деле находишься совсем в другом месте, рядом с мелью, рифами, берегом с подветренной стороны — и вдруг слышишь скрежет ломающегося корпуса. И всему конец.

Видимо, на борту все-таки есть предатель. Она подложила железный брусок под нактоуз, и каждый раз его расчеты исходят из ложных данных. И если поначалу это было не так уж и важно и даже придавало некоторую остроту игре, то теперь, в виду приближавшегося берега, становилось опасным.

Инстинктом моряка Кой чувствовал, что все сигналы тревоги включены, он так и видел мигание красных лампочек, пока шел вдоль Марина-Бэй, где, неподалеку от взлетной полосы аэропорта, были пришвартованы яхты. С запада дул легкий бриз, он посвистывал в такелаже парусников, и под этот аккомпанемент вела свою речь Танжер. Она рассказывала об изумрудах так невероятно откровенно, с таким спокойствием, словно то была самая будничная тема, которую они уже не раз обсуждали при каждом удобном случае. Не возразив ни слова, она выслушала обвинения Коя, которые он тщательно обдумал по дороге к спортивному порту, где она его ожидала. Когда он исчерпал все аргументы и умолк, глядя на нее с едва сдерживаемым бешенством и требуя объяснений, которые помешали бы ему собрать манатки и убраться восвояси, Танжер заговорила об изумрудах с такой естественностью, словно уже много дней только и ждала этого вопроса, чтобы рассказать ему все. Хотя поди знай, думал он, действительно ли это все — все.