Вернувшись в институт, мы узнали, что общежитие взято под госпиталь, многих студентов расселили по частным квартирам, в том числе и я попала в дом, который не отапливался. Жить стало трудно и голодно. Пошла работать на ликероводочный завод, мыть бутылки — по две копейки за штуку. День был строго расписан. Утром институт, после обеда, с четырех до семи часов, работала на ликероводочном заводе, затем два-три часа занятий в библиотеке и в 10–11 часов вечера, иногда пешком, добиралась до Мызы — это не менее пяти километров. На заводе меня скоро перевели в бригаду, и я быстро и ловко наклеивала этикетки на бутылки с водкой — по конвейеру. Так прошло три месяца.

Однажды меня вызвали в комитет ВЛКСМ института и предложили преподавать санитарное дело в педагогическом институте, так как врача-преподавателя взяли в армию. После некоторых колебаний — смогу ли? — я согласилась. Мне дали пособие — папку с таблицами по анатомии. Папка была настолько больших размеров, что мне, имеющей рост 143,5 см, носить ее было очень неудобно. Когда я открывала дверь в класс, студенты сначала довольно длительное время видели эту папку и только потом меня, что вызывало на их лицах улыбки. Свой маленький рост я старалась компенсировать громким голосом, старалась быть строгой, требовательной, не допускала фамильярностей, ухаживаний со стороны великовозрастных студентов. В пединституте мне ежедневно выдавали 300 граммов белого хлеба, что очень помогало (суточная норма по карточкам была 400 граммов). Так я преподавала до госэкзаменов, которые сдала успешно.

14 июня 1942 года нас выпустили врачами. Безусловно, программа была сокращена: мы не проходили психиатрию, глазные болезни, болезни уха, горла, носа, зато много занятий было по хирургии, мы курировали раненых в госпитале. Через два дня после выпуска мы отоварили продовольственные карточки, заняли места в товарных вагонах и отправились на фронт. Настроение было хорошее. Девушки нашей комнаты общежития на ул. В. Фигнер, куда я с трудом перевелась, дали слово быть честными, храбрыми, выносливыми, трудолюбивыми и не влюбляться до окончания войны. После десятидневной строевой подготовки в Москве (в Тимирязевской академии) нам выдали вещевые аттестаты, по которым мы получили пилотки и платья защитного цвета, свое платье я два дня ушивала и подшивала под себя. От ботинок и обмоток я отказалась — очень большие, а другой обуви не было. Помню, что долго спорила, чтобы из вещевого аттестата вычеркнули обувь.

Распределили нас с Наташей Григорьевой в 19-ю стрелковую дивизию, которая стояла на Западном фронте в лесу, недалеко от города Гжатска (станция Уваровка). Доехав поездом до Можайска, мы затем на попутных добрались до медсанбата 19-й стрелковой дивизии, где нас встретил начсандив Спирин — небольшого роста, коренастый, средних лет мужчина, кадровый военврач. Он смотрел на нас с большим неудовольствием, на его лице было написано разочарование — видно, ждал не такого пополнения: вместо врачей-мужчин прислали детский сад. Начал он с предупреждения, что в армии много интересных мужчин, и если мы будем заводить романы, то он с нами расправится — отправит в штрафную роту. При этом вставил несколько непечатных слов, от которых у Наташи полились слезы из глаз, а у меня буквально отвисла нижняя челюсть, и я долго не могла закрыть рот. Ночевали в палатке, всю ночь слышались разрывы снарядов, было страшно и тоскливо, хотелось домой, увидеть мать и сестер, с которыми не удалось проститься — провожала меня только Валентина, самая младшая. Мы всю ночь не спали, думали о том, что с нами будет, сможем ли мы видеться друг с другом, чувствовали себя одинокими и несчастными… Ожидали не такого приема — ведь мы ехали в армию с большим желанием, хотелось делать полезное дело в такое трудное для страны время.

Утром на старой, дребезжащей санитарной машине без рессор начсандив повез нас в санчасти полков, которые размещались на расстоянии 700–800 м друг от друга. Полковой медицинский пункт, куда меня привезли, располагался в лесу на поляне, где рос небольшой кустарник и стояли единичные березы. Было несколько землянок, жердями огорожена территория походной кухни и землянка повара и развернута одна палатка медпункта, в которой справа простынями отделена перевязочная; слева от входа в палатку лежали носилки, в центре помещалась железная печка. В палатке находились несколько человек бойцов — легкораненых и больных. Врачи полка, их было трое, встретили меня хорошо, доброжелательно. Начальником санслужбы или старшим врачом полка был тридцатилетний мужчина с большой головой, улыбчивыми зелеными глазами и удивительно маленькими кистями рук. От всей его фигуры исходила доброта, уверенность в себе, спокойствие, и мне он показался очень симпатичным, хотя и некрасивым, к тому же он до войны окончил тот же Горьковский мединститут. Командиром санитарной роты был высокий, красивый юноша, блондин с ямочкой на выдающемся вперед подбородке, с серыми глазами и длинными загнутыми ресницами. При разговоре он широко открывал рот, растягивал слова. Коренной москвич, он неоднократно снимался на «Мосфильме» в массовых сценах, был буквально начинен юмором, хорошо, по-доброму подшучивал над всеми, копировал походки, имитировал речь. В его присутствии было всем хорошо. Мой коллега — младший врач полка (у меня была такая же должность) — Андрей Тимофеев был маленьким, полненьким, с розовыми щеками; он только что прибыл в полк из военной академии, говорил мало, отрывисто, имел привычку держать левую руку на портупее, вид у него был важный. В санроте было две девушки: Н.М., которая была в полку с начала войны, к моему приезду уже была награждена медалью «За отвагу», ходила с автоматом, и фельдшер Тамара — жена какого-то штабного начальника, она исчезала из санчасти часто и иногда надолго, о чем никто особенно не сожалел, так как Тамара не отличалась ни аккуратностью, ни деловитостью. Начальник по этому поводу неоднократно говорил: «Хоть бы ее от нас откомандировали».

В командирской врачебной землянке мне плащ-палаткой отгородили спальное место и предупредили, чтобы я не вздумала раздеться или разуться на ночь, поскольку всегда существует вероятность, что придется внезапно драпать, хотя дивизия стояла в обороне. С моим появлением у врачей начался буквально аврал чистоты. Врачи наперебой обращались к санитару-ординарцу Ершову с просьбой принести зубную щетку, мыло, чистый подворотничок. Потом Ершов неоднократно говорил мне: «Докторша, ты нас облагородила, до тебя мы по неделям иногда не умывались».

Через два дня начальник санроты повел меня для представления к командиру полка. Я вошла в землянку, приложила руку к правому виску, потом быстро закрыла лицо ладонью и тихим голосом сказала: «Младший врач полка явилась», — а в ответ услышала: «Вы что, привидение, чтобы являться? Выйдите и доложите по уставу». Я вышла и заплакала. Оказывается, нужно было сказать «прибыла» и не отнимать руку от виска, не загораживать лицо — это мне тут же разъяснил старший врач. Успокоившись, я пошла вновь и доложила по форме. Командир полка — кадровый военный лет сорока, с лицом, изрытым оспой, предложил мне сесть и рассказать свою биографию. Я что-то пролепетала про родилась, училась, окончила институт, при этих словах он ударил кулаком по столу, так что слетела гильза-светильник, и заявил: «Вот здесь вы окончите институт». Потом я часто вспоминала его слова — действующая армия научила меня выносливости, выдержке, дисциплине, научила объективно смотреть на мир.