Я даже не знаю, кем чувствую себя сейчас. Наверное, бесполезным стариком. У таких, как я, нет национальности. Я болен, за окном дождь, я пишу эти мемуары и не понимаю, зачем это делаю. Издать их вряд ли получится, да и не хочется.

То, что произошло на станции Калинова Яма, превратило меня в человека без дома, без родины и без национальности. Все, что я вижу вокруг — чужое. Все, что осталось со мной — мое имя.

В лагере меня звали Немец. А сейчас меня зовут Гельмут Лаубе, и я был шпионом нацистской Германии. Я был одним из тех, кто готовил войну.

Мне не стыдно. Я получил свое.

★ ★ ★

Ж/д станция Калинова Яма, 17 июня 1941 года

— Просыпайтесь. Мы подъезжаем к станции Калинова Яма.

Голос проводника звучал спокойно и умиротворяюще, и стук колес становился медленнее, и Гельмут чувствовал, как его укачивает в темноте на теплых волнах, как когда-то на Черном море, в далеком детстве.

Но здесь не было Черного моря, не было волн и не было детства. Открыв глаза, Гельмут увидел потолок вагона, плывущие за окном деревья, стол, подстаканник с чаем, блюдце с бутербродом и бутылку минералки. Напротив сидел седовласый проводник в запыленном синем кителе.

Гельмут приподнялся, протер глаза и сел на диване.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился проводник.

— Очень плохо, — признался Гельмут.

— Отчего же?

— Я видел болотное сердце.

Проводник замолчал, посмотрел в окно, затем снова на Гельмута.

— Почему же вам так плохо?

Гельмут вновь почувствовал невероятную тоску, сжимающую грудную клетку — такую же, какая охватила его, когда он вытащил болотное сердце на землю, и оно стало медленно высыхать.

— Потому что когда-то оно было живым и любящим, — сказал Гельмут. — А теперь оно высохнет на солнце и умрет.

— Но потом оно снова вырастет на том же самом месте. Оно переродится. Сердце никогда не умирает до конца, даже когда оно становится болотным сердцем.

— Тот человек, который там был, он говорил мне об этом.

— Он говорил правду.

Гельмут вспомнил, как вытягивал его из болота, как вцепился в него обеими руками и пытался изо всех сил не упасть вместе с ним. Он обхватил голову руками и тяжело задышал.

Он не знал, отчего подступала эта тоска каждый раз, когда он вспоминал о болотном сердце. Мысли тяжелели и путались, к горлу подступал горький комок, сжимались кулаки, и далекие воспоминания стучали в висках.

— Это ваше сердце, Гельмут, — мягко сказал проводник. — Вы нашли его, приручили и вырастили. Оно жило и расцветало. А потом вы оставили его. Вот почему вам было так важно найти его. Чтобы не забывали об этом. Потому что вы забыли. Разве настоящий разведчик может позволить себе быть забывчивым?

Гельмут не отвечал. Ему хотелось прямо сейчас уснуть в очередной раз, провалиться в новый сон, бесконечный, где не будет больше вообще ничего и никого.

— Вы ведь не думали, что все это снится вам просто так, Гельмут?

Он снова промолчал. Он не мог говорить.

— Но ты молодец. Действительно. Ты попал в Черносолье. Туда никто просто так не попадает. Ты найдешь Спящий дом, увидишь, как расцветает болотное сердце. В конце концов ты проснешься. Но придется еще многое сделать. Очень многое. Это очень непростой сон, Гельмут.

— Мы перешли на «ты»? — спросил вдруг Гельмут, подняв голову.

— Так проще работать.

— Работать?

— Да. Мы все-таки проводим сейчас большую и важную работу. Очень важную. Ты даже не заметил, что поезд уже давно стоит.

Действительно, колеса больше не стучали. Поезд стоял. Гельмут выглянул в окно и увидел серое здание с тяжелыми колоннами и надписью «КАЛИНОВА ЯМА. 1936 г.».

— Мне опять надо выйти здесь? — спросил Гельмут, разглядывая здание станции.

— А ты хочешь?

— Нет.

— Значит, не надо. Тогда сделаем по-другому. Закрой глаза и откинься назад.

Гельмут зажмурился и привалился спиной к стене. Голос проводника стал звучать по-другому: он стал вкрадчивым, тихим, успокаивающим.

— Тяжело спать, да? Сон — очень тяжелая работа. Эх, если бы за нее еще деньги платили, было бы вообще здорово. Но ты сиди, сиди, не надо открывать глаза. Попробуй глубже дышать. Глубже и медленнее. Насколько это вообще возможно во сне. Ты ведь спишь, так? Скажи, Гельмут, ты спишь?

— Сплю, — ответил Гельмут и будто услышал свой приглушенный голос со стороны.

— Вот и хорошо. Спишь — и спи себе. Очень хорошо, что ты это понимаешь. А ты хочешь проснуться?

— Да.

— А можешь?

— Нет.

— Очень хорошо. Дыши, дыши, не забывай. Неправильно дышишь. Еще глубже и еще медленнее. Видишь — уже становится легче. Проще как-то, что ли. На самом деле все всегда намного проще, чем кажется. Даже если ты думаешь, что окончательно запутался, и выхода нет — все всегда намного проще. Дыши, дыши. На счет «семь». Медленный вдох, медленный выдох. Вот так. Замечательно. Очень хорошо. Продолжай, не расстраивай старика. Очень хорошо работаешь. Все бы так дышали, глядишь, и проблем в мире было бы поменьше. Хорошо себя чувствуешь? Не отвечай, кивай.

Гельмут кивнул.

— Замечательно. Делаешь большие успехи. Дышать — это очень важно. Если бы ты не дышал, ты бы умер. Извини, это шутка. Люблю шутить. А ты продолжай дышать. Видишь, не все так плохо, как кажется. Этот сон скоро обязательно закончится. Все когда-то обязательно заканчивается. Кстати, на самом деле ты просто уснул в московском трамвае после тяжелого дня в редакции.

Гельмут вздрогнул.

— Костевич, зараза въедливая, весь день был недоволен материалом про новый генплан Москвы. Хотел больше мнений разных архитекторов. Несмотря на то что мнения у них одни и те же. Умучил тебя, да? Вижу, совсем умучил. А ты прошлую ночь спал всего три часа, все выбирал подходящие рисунки для передовицы. Разозлился на него, да?

Гельмут кивнул.

— И вот ты вышел из редакции на час позже обычного, злой, расстроенный, уставший, как собака, да еще и жара эта невыносимая… На остановку подошел почти пустой трамвай. Ты сел у окна, положил портфель у ног и теперь сидишь на деревянном сиденье. Закрыл глаза и стал засыпать. Отвратительный был день. Поскорее бы уснуть, да?

Гельмут снова кивнул, медленно и лениво.

— И трамвай тронулся с места.

Гельмут почувствовал толчок и услышал, как медленно застучали колеса.

— Ты едешь по Москве. По красивой летней Москве. Миновал Театральный проезд, едешь дальше. Трамвай идет медленно-медленно, успокаивающе, колеса стучат-стучат, тебя слегка покачивает, и от этого сон еще глубже и спокойнее. Если бы ты открыл глаза, увидел бы в окно, как люди ходят по тротуарам. Самые разные люди. Москвичи. Они очень разные. В светлых костюмах и шляпах, в рубашках и кепках, в военной форме, в платьях. Дети с воздушными шариками, старики с тростями. У перекрестка стоит постовой в белой гимнастерке. Москва. А трамвай все едет и едет, едет и едет. А ты дремлешь и забываешь про все тревоги уходящего дня. Про Костевича этого придирчивого, пропади он пропадом, про статью эту проклятую — ты ведь наконец-то сдал ее, так зачем беспокоиться? Ты едешь в трамвае, спишь под стук колес и вспоминаешь о хорошем. О том, как в детстве побывал в Крыму. Ты ведь был в Крыму?