— Оленька, Сергейка… — шепча одними губами, позвал он.

Нет ответа. А так хочется. Так нужен их ответ. Сейчас — как никогда.

— Оленька? Сергейка?

Молчание.

Шуршание во мраке…

А вот звука родных голосов не слышно. Раньше жена и сын легко заговаривали с ним в темноте. И он тоже без особых усилий завязывал с ними беседу. Как хорошо и просто было раньше. Когда трудно — он задавал вопрос, они отвечали. Или просто успокаивали. Раньше… так было раньше…

— Оленька! Сергейка! — Почти беззвучно прокричал он. Можно, оказывается, кричать и так.

Громыхнул стальной лист. Кто-то заполз на купол кабины. Грузное тело невидимой твари обвило бур. А может быть, на комбайн влезло сразу несколько подземных монстров?

Машина качнулась под навалившейся тяжестью, задрала корму и уткнулась носом в землю. Какие же гиганты должны были ее облепить!

— Оленька… — умолял Илья. — Сергейка… Да что же это такое-то, а?!

Почему? Ну почему они молчат, когда ему необходимо их услышать?! Почему больше не желают разговаривать с ним?

И — самое главное «почему»…

Почему Оленька и Сергей дали ему ложную надежду? Зачем обманули?

Зачем отправили на синюю ветку и в эти проклятые подземелья?

Почему, Оленька? Зачем, Сергейка? Мертвецы хранили молчание.

— Но ведь это же вы… — обиженно простонал-подумал Илья.

И тут же устыдился своих мыслей. По какому праву он пытается упрекать сейчас жену и сына? В чем и за что? За то, что они привели его сюда? Но было ли это так на самом деле? Ведь он шел своими ногами, ну а то, что творилось при этом в его голове…

Не в голове, нет! Голоса звучали извне, из темноты. Но не потому ли, что темная мгла наполняла и его рассудок тоже?

Илья почувствовал, что начинает путаться в собственных мыслях. Он понял: настало время разобраться с этим. Раз и навсегда.

«Погоди, погоди. — Не имея больше возможности говорить с семьей, Илья обратился к себе самому. — Ты ведь знаешь: они мертвы. Ты слишком долго не желал с этим мириться… Слишком долго этому сопротивлялся. Но все-таки ты понял это. Там, на Пушкинской, когда стал свидетелем смерти матери и ребенка. Другой Ольги и другого Сергея.

Когда имена одних умерших помогли окончательно упокоиться другим.

Нет, Оленька и Сергейка ни в чем не виноваты. И никогда не были виноватыми. Не они вовсе вели тебя сюда. Ты сам. Ты все это время вкладывал в их уста собственные мысли, сомнения, переживания и страхи. Так тебе было проще, так легче было предаваться самоутешению, самоуспокоению… Самообману. А теперь пришло время, когда ложь самому себе больше не приносит пользы. Наступил момент, когда необходимо твердо сказать себе: мертвые мертвы, и живые должны думать о себе сами. Мертвым — светлая память. Живым — свобода выбора. Так надо. Только так. И никак иначе».

* * *

В темноте, наполненной движением, Илья вспоминал.

Семью… Грустную улыбку и печальные глаза милой Оленьки. Веселый беззаботный смех Сергейки.

И других людей, с которыми его свела судьба, Илья вспоминал тоже. Вспоминал, кто из них, что выбрал в этой жизни.

Из мрака за узеньким окошком кабины проступали лица. Лица вглядывались в него, в самую его душу, в его суть.

Вспомнился Сапер, пытавшийся спасти свою шкуру, обрекший на смерть целую станцию и погибший позорной смертью на поверхности. Илью передернуло. Это не человек. Мразь, на размышления о которой даже жалко было тратить последние минуты жизни.

В памяти всплыло лицо Тюти Приблажного — ополоумевшего безумца, впустившего в метро муранчу. А ведь этот плаксивый проповедник, спасающий падшие души, и маньяк-убийца искренне желал помочь неразумной и обреченной пастве. Эх, Тютя, Тютя… Такого помощничка хотелось придушить своими руками.

Илья вспомнил Инженера, который, оберегая от опасности своих людей, закрыл Сельмаш для «орджоникидзевских» беженцев.

Вспомнился и неизвестный поджигатель, сгоревший вместе с баррикадой на перегоне между Карла Маркса и Театральной, но надолго задержавший муранчу. И командир автоматчиков с Театральной, который даже во всеобщей панике сумел сохранить самообладание и пытался навести порядок.

И Казак, пытавшийся убить муранчиную матку, но сгинувший со своим крохотным отрядом в тесноте технического хода.

И энтомолог Алексей Кириллович, не побоявшийся подобраться к самому логову муранчи, чтобы разобраться в том, что она такое и как с ней бороться.

И Метрострой, надеявшийся отыскать в подземельях под синей веткой убежище для уцелевших еще метрожителей.

И Бульба, и дядя Миша, и патлатый парень с Сельмаша вспомнились тоже. И диаспорский автоматчик Ашот, погибший в давке на пути к Ворошиловской. И ужаленная муранчой Ольга с Пушкинской, спасавшая своего Сергейку. И Мосол, сумевший перебороть страх и отправиться за Метростроем в подземное царство мертвых, где действительно, в конце концов, все разведчики нашли свою смерть. Илья вспоминал и думал. В голову приходили неожиданные, непривычные мысли о том, что люди, прежде вызывавшие у него лишь раздражение и совершенно не казавшиеся достойными уважения в обезумевшем человеческом стаде, были в большинстве своем не такими уж и плохими. По крайней мере, каждый по себе, в отдельности, В калейдоскопе воспоминаний мелькало множество новых лиц, которые он успел увидеть. Большинство из этих людей были уже мертвы. Но кто-то, наверное, еще жив. Вот именно — наверное. Вот именно — еще.

И вновь в памяти всплыли улыбка Оленьки и смех Сергейки. Его погибшая семья…

И опять — лица, лица, лица. Узнаваемые и нет, отчетливые и смутные. И просто безликие фигуры, с надеждой заглядывающие в кабину комбайна из ворочающейся снаружи тьмы. Люди, с которыми Илья не был знаком, но которые окружали его в метро. И на красной ветке, и на синей. Милая улыбка. Родной смех. Чужие люди. Семья. Мертвая.

Знакомые, полузнакомые и вовсе незнакомые лица. Живые. Пока живые…

Семья.

Лица…

Почему они смешиваются друг с другом? Почему так пристально смотрят на него из темноты глаза Оленьки и Сергейки? И почему глаза эти смотрят с чужих лиц? Почему смотрят так, словно подбадривают: ну догадайся, ну, пойми же, ну прими, наконец!

* * *

Это случилось. Неожиданное и отчетливое понимание озарило сознание, как вспышка молнии. Все стало ясно.

Немногие оставшиеся в живых люди — и есть теперь его новая семья. Должны стать ею, по крайней мере. Вместо той семьи, которой он лишился.

И это правильно. Это естественно. Хотя бы потому, что других людей в этом мире больше может и не оказаться. А когда людей остается так мало, когда их почти не остается совсем, родными друг другу становятся все.