Чайке, то Большой Гануа находится у нас с правого борта, а Малый — с левого, — продолжал Клюбен. — Мы в одной миле от берега.

Экипаж и пассажиры слушали капитана с напряженным вниманием и, дрожа от страха, не сводили с него глаз.

Пытаться облегчить судно было бессмысленно и просто невозможно. Чтобы выбросить груз в море, пришлось бы открыть люки, а это увеличило бы приток воды. Бесполезно было и вставать на якорь: пароход и так был пригвожден. Да к тому же якорь раскачивался бы на скалистом дне, а шток запутался бы в якорной цепи. Машина не была повреждена и могла действовать до тех пор, пока не заглохнет огонь в топке котла, то есть еще несколько минут; заставив усиленно поработать пар и колеса, можно было дать задний ход и сняться с рифа. И тут же пойти ко дну. Острие скалы все же затыкало пробоину и не пропускало воду. Оно служило для нее преградой. Но если бы открыли отверстие, нельзя было бы удержать напор воды и откачать ее насосами. Кто выхватит кинжал, вонзенный в сердце, тот вмиг погубит раненого. Сняться со скалы — значило потонуть.

Из трюма послышалось мычание быков, их заливало водой.

— Спустить баркас! — скомандовал Клюбен.»

Энбранкам и Тангруйль бросились отвязывать крепления. Остальные смотрели, словно окаменев.

— Все за работу! — закричал Клюбен.

На этот раз все подчинились.

Клюбен продолжал хладнокровно отдавать приказания на том устаревшем языке, который был бы не совсем понятен современным морякам:

— Пошел шпиль. — Заело шпиль, наложить тали. — Стоп тали. — Тали травить. — Не давай сходиться блокам талей. Трави помалу. — Трави ходом. — Разом. — Не давай зарыться носом. — Береги тали! — Пошел гинь-лопаря. — Раздернуть!

Баркас спустили на воду.

И в тот же миг колеса Дюранды остановились, дым исчез, топку залило.

Пассажиры, скользя по трапу, цепляясь за бегучий такелаж, падали, а не спускались в лодку. Энбранкам подхватил туриста, потерявшего сознание, отнес его в шлюпку и поднялся снова.

Вслед за пассажирами бросились матросы. Им под ноги скатился юнга; шагали прямо по нему.

Энбранкам загородил проход.

— Никто не пройдет раньше мальца! — крикнул он.

Своими могучими черными руками он растолкал матросов, схватил мальчика и передал гернсейцу, стоявшему в шлюпке.

Когда юнга был спасен, Энбранкам посторонился и сказал:

— Проходите.

Тем временем Клюбен пошел в свою каюту, связал судовой журнал и инструменты. Снял компас с нактоуза. Бумаги и инструменты он вручил Энбранкаму, а компас — Тангруйлю и скомандовал: «Марш на баркас!»

Негр и рулевой спустились последними. Шлюпка была переполнена. Края ее бортов были вровень с водой.

— Отваливай! — крикнул Клюбен.

— А вы, капитан? — закричали на баркасе.

— Я остаюсь.

У того, кто попал в кораблекрушение, нет времени рассуждать, а тем более — умиляться. Однако пассажиры баркаса, находившегося в относительной безопасности, встревожились, и отнюдь не за себя. Все стали дружно упрашивать:

— Поедемте с нами, капитан!

— Я остаюсь.

Гернсеец, хорошо знавший море, возразил:

— Послушайте, капитан. Вы наскочили на Гануа. Вплавь отсюда только миля до Пленмона. Но шлюпка может причалить лишь у Рокена, а это две мили отсюда. Кругом подводные камни и туман. Наша шлюпка доплывет до Рокена часа через два, не раньше. Уже будет глубокая ночь. Прилив растет, ветер крепчает. Надвигается шторм. Мы рады бы вернуться за вами, но, если разразится буря, это будет невозможно. Остаться вам здесь — значит погибнуть. Поедемте с нами.

В разговор вмешался и парижанин:

— Шлюпка полна, даже переполнена, это верно: еще один человек — уже человек лишний. Но нас тринадцать — дурное предзнаменование, и лучше уж перегрузить шлюпку, взяв еще одного человека, чем оставить в ней чертову дюжину. Едемте, капитан.

— Все вышло по моей вине, а не по вашей. Несправедливо, что вы остаетесь, — прибавил Тангруйль.

— Я остаюсь, — сказал Клюбен. — Ночью пароход будет разбит бурей. Я его не покину. Когда корабль гибнет, капитан умирает. Про меня скажут: «Он выполнил свой долг до конца». Тангруйль, я прощаю вас.

Скрестив руки, он крикнул:

— Слушать команду. Отдай конец. Отваливай.

Шлюпка дрогнула. Энбранкам взялся за руль. Все, кто не был на веслах, протянули руки к капитану. Все в один голос закричали: «Ура капитану Клюбену!»

— Вот человек, достойный восхищения, — заметил турист.

— Сударь! Он честнейший человек на всем нашем море! — вскричал гернсеец.

Тангруйль лил слезы и бормотал:

— Я бы остался с ним, только духу не хватает.

Шлюпка нырнула в туман и пропала.

Больше ничего не было видно.

Удары весел, постепенно затихая, смолкли.

Клюбен остался один.

VI

Глубь бездны освещена

Он остался один на утесе, под нависшими тучами, среди водной пустыни, вдали от всего живого, вдали от людской суеты, обреченный на смерть, во власти наступающего прилива и надвигающейся ночи, и жгучая радость охватила его.

Он добился своей цели.

Его мечта осуществилась. Долгосрочный вексель, выданный ему судьбой, был оплачен.

Покинутый — для него означало: спасенный. Он теперь на Гануа, в миле от берега, у него семьдесят пять тысяч франков. Неслыханно удачное кораблекрушение. Ничто не сорвалось: правда, все было предусмотрено. С юных лет Клюбен думал об одном: сделать честность ставкой в жизненной игре, прослыть безупречным человеком и, начав с этого, выжидать счастливого случая, следить за повышением чужих ставок, искать лучшего способа, угадать нужную минуту; не идти ощупью, а схватить наверняка, нанести один-единственный удар, сорвать банк и оставить всех в дураках. Он задумал сразу преуспеть там, где недальновидные мошенники попадаются раз двадцать, и кончить богатством там, где они кончают виселицей. Рантен был для него лучом света. У него тут же созрел план: вынудить Рантена отдать деньги, а самому исчезнуть, прослыть умершим — удобнейший вид исчезновения, который сделает тщетными попытки Рантена разоблачить его; для этого — потопить Дюранду. Крушение Дюранды стало необходимостью. Сгинуть, оставив по себе добрую славу, вот что было бы блистательным завершением его жизни. Тот, кто увидел бы Клюбена на разбитом пароходе, принял бы его за ликующего демона.

Всю свою жизнь Клюбен прожил ради этого мгновения.

Все его существо словно говорило: «Наконец-то!» Какое-то пугающее спокойствие сковало его мрачное лицо. Тусклые глаза, в которых прежде было что-то непроницаемое, стали глубокими и страшными. В них полыхало зарево пожара, охватившего душу.

Внутренний мир человека, подобно миру внешнему,