Со своей стороны, коммунисты выступали против него, обвиняя его в том, что он помешал народной революции (хотя сомнительно, что она бы произошла, даже без Ганди; сегодня их доводы повторяют гонители Ганди, укорявшие его за то, что он «блокировал глубинную и необходимую эволюцию условий жизни индийских масс»). Для тех, кто рассматривает историю с точки зрения классовой борьбы, существование общественных классов само по себе является насилием, а потому ненасилие Ганди может быть лишь способом приспосабливаться к этому основополагающему насилию. «Вступая в противоречие с буржуазным миром, революционный мир заявляет, что Ганди социально реакционен, что он поборник капитализма и правящих классов, а как таковой, сколько бы он ни ратовал за ненасилие, — защитник насилия в человеческом обществе»[254].

Из-за своей исходной точки рассуждение такого рода неизбежно приводит к недоразумению; оно не улавливает основы ненасилия Ганди, которое, вовсе не совпадая с идеологией пацифизма и желанием сохранить статус-кво, является оружием духовной борьбы. Ганди же, со своей стороны, не мог принять материалистический и атеистический коммунизм, хотя тоже боролся с капитализмом и империализмом. Его духовное оружие должно было воздействовать на богатство, вернее, его владельцев, простых хранителей своего имущества, по мнению Ганди, которые должны были отчитываться за него перед народом и оставлять для себя и своей семьи лишь самое необходимое. Капиталисты играли свою роль и приносили пользу: лучше переубедить их, чем истреблять. А если убеждение не сработает, тогда эксплуатируемые прибегнут к несотрудничеству: как правительство не сможет выжить без содействия народа, так и экономическая эксплуатация невозможна без активного или пассивного согласия эксплуатируемых.

Его упрекали за то, что он не борется одновременно с оккупантами и князьями-тиранами, иностранным угнетением и злоупотреблениями привилегированных классов. Он в недостаточной мере направлял силу рабочих и гнев крестьян против хозяев земли или заводов. В этой критике не учитывается стратегия сатьяграхи и ее дух. Ибо цель состояла в том, чтобы заглянуть внутрь себя и пересмотреть всё, что мешает гармоничным отношениям между людьми, не подключая к этому ненависть и насилие. Ненасилие оставалось извечным центром всякого действия. «Я предпочитаю полный провал, лишь бы ненасилие было соблюдено, нежели отойти от него хоть на пядь ради достижения сомнительного результата».

Результаты «сомнительны», когда перемен добиваются силой (и будущее подтвердит правоту Ганди, поскольку сила, поставленная на службу уравниловке, привела к величайшим преступлениям в истории — в России, в Китае, в Северной Корее, в Камбодже). Но если обратиться к другим средствам (любви), общество преобразится не менее радикально. Задаться вопросом о достигнутом успехе — значит поставить вопрос об эффективности ненасилия — дебаты, на взгляд Ганди, совершенно неуместные. Ибо даже провал не мог поставить под сомнение ценность абсолютного закона, он говорил лишь о несовершенстве того, кто его применяет. «Тактика ненасилия стала для него единственно верной; если ее правильно применять, она непогрешима. Утверждать, что для нее необходимы особо благоприятные условия и что ее можно применять лишь при определенных обстоятельствах, значило… отрицать ее универсальность и непогрешимость»[255]. Вывод, недопустимый для Ганди.

Если начать рассуждать об универсальности ненасилия, потребуется написать несколько томов. Нельсон Мандела[256] видел в ней необходимость, способ противостоять гораздо более могущественному государству, то есть стратегию, а не моральный принцип: «Я считаю ненасилие гандиевского образца не ненарушимым принципом, а тактикой, которую надлежит использовать, когда того требуют обстоятельства». Однако в основе различных антирасистских протестных движений, что в США с Мартином Лютером Кингом и движением за гражданские права, что в Южной Африке с Африканским национальным конгрессом (АНК) и Нельсоном Манделой, лежало совершенно гандиевское рассуждение, хотя жестокие репрессии и вынудили АНК пройти через период «вооруженной борьбы». «Психологически ненасилие имело огромное значение для чернокожих, — писал Мартин Лютер Кинг. — Ибо борясь за то, чтобы отвоевать и утвердить свое достоинство, они заслуживали и приобретали уважение к самим себе». Аун Сан Су Чжи, «Ганди из Бирмы», как ее называли, пламенная буддистка, тоже отталкивается от гандиевского ненасилия, но, несмотря на сочувствие всего мира ее позиции (она получила в 1991 году Нобелевскую премию мира), она не помогла разжать тиски яростной диктатуры, не имеющей ничего общего с либеральной Англией, с которой сражался Ганди, к тому же поддерживаемой и вооружаемой Китаем. Следует ли из этого заключить, как Мандела, что «пассивное ненасильственное сопротивление эффективно лишь в том случае, если ваши противники следуют тем же правилам, что и вы»? Эффективно, но при условии, что мир менее безразличен или менее раболепен, менее порабощен главенствующими экономическими интересами.

3 сентября 1939 года индийская пресса опубликовала заявление: «Я, Виктор Александр Джон, маркиз Линлитгоу, генерал-губернатор Индии… сообщаю, что между его величеством и Германией объявлена война». Вот так вице-король объявил о вступлении Индии в войну.

«Один-единственный человек, к тому же иностранец, представитель ненавистной системы, вверг 400 миллионов человеческих существ в войну, даже не спросив»[257]. Один-единственный человек решал судьбу миллионов людей; ни одному представителю народа не было дано возможности высказать свое мнение.

А с чего бы Индии вступать в войну? Конечно, конгресс, внешняя политика которого определялась Неру, безоговорочно высказался против тоталитарных режимов, приняв сторону жертв агрессии; конечно, он симпатизировал демократии и свободе. Эти два слова часто упоминались. В какой мере они соответствовали истинным целям войны? Да, о какой демократии, о какой свободе шла речь? О тех, которые защищали ради собственной выгоды, в своей собственной стране, отказывая в них другим — жителям колоний? «Индия не может примкнуть к войне, которая якобы отстаивает демократическую свободу, тогда как ей самой отказано в этой свободе, и она лишена даже той ограниченной свободы, какой обладала». В этом заключалась суть заявления, распространенного постоянной комиссией конгресса 14 сентября 1939 года. «Великобритания и Франция заявили, что сражаются во имя демократии и свободы, чтобы положить конец агрессии. Но в новейшей истории есть множество примеров постоянного противоречия между тем, что говорится (провозглашаемыми идеалами), и настоящими побуждениями и целями»[258].