Тип — старший из парочки, болтавшей за столом на церковном барбекю. Тощий, как хронический наркот. Подстриженная борода окаймляет грубое угловатое лицо. Седые волосы сосульками падают на плечи. Эдакий Джордж Карлин,[50]не рассчитавший с голодовкой.

Про себя я обозвал его Дятлом.

Фонарик в его руках мотнулся лениво туда-сюда. На меня не попал.

— Э-эй, Датчи, все в порядке? — спросил, обходя «хонду». — Не забыл привезти мне пачку «Кэмела»?

Нагнулся, заглянул в машину.

— Опять забыл…

Шорох он услышал, но сделать ничего не успел — только обернулся и охнул удивленно. Мой удар пришелся под левую бровь. Он шлепнулся наземь, чуть согнувшись в пояснице, будто свернутый ковер.

Я поднял фонарь, посветил на Тима. Тот вцепился в руль, лицо мертвенно-бледное — как бы инфаркт мальчишку не хватил. Квикпиковская табличка с именем белела в сумраке.

— Тим, езжай домой, — посоветовал я. — Это не для тебя. Ты не создан для ненависти.

В свете фонаря слезы переливаются и поблескивают, будто горный хрусталь. Кажутся драгоценностью, пока не присмотришься.

— Понял?

— Д-да, — выдавил, сглотнув.

— Тогда езжай! Убирайся отсюда к чертовой матери.

Мы любим мелкие неожиданности — неопасные, прирученные. Пушистые и приятные, как наши домашние звери. Но это не меняет того факта, что неожиданность, как и наши любимцы, — хищник. Потому мы всячески стараемся изгнать ее из нашей жизни.

На самом-то деле жизнь — сплошная неожиданность, которую мы привыкли не замечать. Вы уверены, что через секунду сердце ваше сократится так же, как и сейчас? Не остановится, а продолжит привычный ритм?

Секрет успеха в бою — подловить врага как раз на привычке не замечать обыденную неожиданность. Использовать его повадки, стереотипы восприятия.

Потому я не стал учинять спецназовские трюки вроде перебежек от тени к тени, кувырков и прочей акробатики. Не мудрствуя лукаво, побрел к цеху, затем вдоль стены, лениво помахивая фонарем, подволакивая ноги, шаркая в пыли и цепляясь за траву — как Дятел. Непроизвольно посматривал вверх — привычка военных времен. Мы тогда боялись крыш. Вошедшее в кровь и память на войне никогда уже не отпускает.

Звезды смотрели холодно и колюче.

Второго из парочки я обозначил как Дюбель. Он торчал у двери, подпирая стену, — едва различимый в сумраке силуэт. Курил, глубоко затягиваясь, потом опускал сигарету, выдыхал долго. Огонек описывал дуги в темноте: вверх, задержался, вниз, к бедру, и снова наверх. Наш Дюбель то ли скучает, то ли перепуган до смерти.

Я поднял фонарь высоко — попробуй-ка, разгляди меня, рокер Дюбель, тощий, под стать дружку Дятлу, но куда свирепее на вид. Гламурно злобный, вроде Сида Вишеса.[51]

— Куда Датчи подевался? — изрек Дюбель, повернувшись наконец ко мне. — Он че, сигареты твои забыл?

Я посветил ему в лицо. Он выругался, кулаком погрозил даже. За шаг до него я швырнул фонарь и пнул по яйцам. Он согнулся вдвое, и я заехал с маху в висок. Упав, Дюбель забился в конвульсиях. Я подумал: уже не встанет.

В старые добрые времена наци были покрепче.

Похоже, Дюбель с Дятлом отправились в гости к папе Адольфу. А я решил наконец вытащить пушку. Встал у двери, вслушиваясь. Дребезжащее эхо доносило мужской голос. Преподобный Нилл.

У меня снова скрутило кишки — то ли адреналин, то ли реакция на заводские развалины.

Шагнул за растрескавшийся бетонный порожек. Замер, вслушиваясь, внюхиваясь изо всех сил. Пахло пылью и фирменным мэннинговским — дерьмом с жареной картошкой. Постепенно глаза приспособились к скудному освещению, из сумрака выплыли усеянный мусором пол, сводчатые стены — как в пещере. Из-за угла сочился тусклый свет. Послышался смешок — слабый, растворившийся в огромном пространстве.

Я стоял в чем-то похожем на хозяйственную пристройку, заваленную непонятным хламом. Думаете, сейчас можно зайти на заброшенную фабрику и сразу сказать, что она производила? Как бы не так. В нынешнем мире все запуталось до невозможности. Нетренированный глаз видит лишь хаос. Думаю, развалины «Гидродайна» для меня и днем были бы не меньшей загадкой, чем ночью.

Справа обвалились с грохотом полки. Чудно, вот мы и просигналили на весь божий свет: Апостол Мэннинг на подходе. Что тут еще в темноте торчит? Ни зги же не видно.

Выставив руку перед собой, двигаюсь осторожно влево. У стены — рельсовые направляющие для тележек, вроде тех, на каких подвозят покупки из супермаркета к машинам клиентов. Крадусь вдоль них к тусклому свету. Дышу ровно, ступаю мягко, звуков лишних не произвожу — за исключением тонкого, щенячьего посвиста пониже талии. Второй пук пошел.

И вот голос слышится четче.

— И что ты, сука, теперь мне скажешь? Будешь мораль читать? Ну как, сейчас в твоей сучьей голове много осталось здравого смысла?

Злобный, торжествующий смешок. Нилл, никаких сомнений. Но завелся-то как, аж дыханье сперло.

Темноту разодрал женский визг, полный боли и страха.

Молли…

Хотелось бы написать: я все холодно и здраво рассчитал, как полагается профессионалу, и двинулся вперед. Но на самом деле я просто рванул сломя голову. Только чудом ни во что не врезался, ничего не свалил. Различал я в темноте лишь тусклый блеск направляющих для тележек. Мчался сквозь темень, позабыв про все невидимые преграды, ожидающие на пути.

Подбежав к углу, остановился. Уже рассвело — я различал пистолет у себя в руке. Я отчего-то всегда чувствую себя лучше, когда могу видеть свою пушку. По мне, орудие смерти должно быть весомым и зримым. Пару секунд глаза приспосабливались к увиденному. Затем выдали: за углом — нечто вроде погрузочно-разгрузочных платформ с решетчатым полом, пандусы к ним, под платформами навален какой-то хлам. На одной из них стоит керосиновая лампа, тусклая и слабая, от решетки падает на мусор чешуйчатая тень. Лампа негромко шипит, отчего тишина еще страшней. За зыбким коконом света — сумрак, заполненный потрохами очередной жертвы неисповедимых экономических сил.

И я вижу Молли, связанную, рот ее заклеен липкой лентой. Молли стоит на коленях, такая светлая, чистая среди немыслимой грязи.

А перед нею — он, голый по пояс, на коже, покрытой бисеринками пота, — сплетение нелепых картинок из комиксов. Преподобный Нилл собственный персоной, демагог постиндустриальной эры. Наверное, моя давняя подружка Бренда, будучи социологом по профессии, вспомнила бы подходящий набор клише из умных книжек. Объяснила бы, представила психопаразитом, питающимся злобой и жизненным недовольством класса отупевших рабов сферы обслуживания. Сказала бы, что недовольство это — неизбежный результат. Мол, в экономике нельзя все время гнаться только за мертвыми числами, о людях думать надо.