Он кивнул, и мы двинулись дальше. В глазах его я увидел ненависть, но мне было все равно. Это поможет его отвлечь.

В обычных обстоятельствах прогулка до Хайгейта заняла бы у меня минут десять — но в ту ночь она казалась бесконечной. Дорогу замело, под предательским рыхлым снегом скрывался лед, ноги не слушались. Ступни Эффи волочились по тонкому насту, еще больше нас замедляя. И хотя Эффи была почти невесома, через каждую пару сотен ярдов нам приходилось останавливаться и отдыхать; дыхание паром вилось вокруг нас, коченели руки, по спинам бежал пот. Мы почти никого не встретили; двое мужчин у входа в публичный дом окинули нас безразличным взором, ребенок выглянул из-за плюшевой шторы в окне темного дома. Однажды Генри померещился полицейский, и он застыл в ужасе — пришлось объяснить, что редким полицейским на службе выдают глаза-пуговицы и морковки вместо носа.

Спустя полчаса мы подошли к кладбищу; оно было неестественно ярким, почти светилось под тусклым оранжевым небом. Чем ближе мы были к цели, тем медленнее тащился Генри, он цеплялся за мое плечо и почти висел на мне, как Эффи. Оглянувшись в последний раз, я убедился, что вокруг ни души. На самом деле видимость была отвратительной, и я едва различал свет ближайшего фонаря, а снегопад уже заметал наши следы. Я снял Эффи с плеча и отстегнул от пояса незажженный фонарь.

— Пришли, — коротко сказал я. — Подержи ее минутку.

Генри едва не рухнул, когда голова Эффи переместилась на его плечо; ленты шляпки развязались, и светлые волосы упали ему на лицо, призрачные, как снег. Приглушенно вскрикнув от отвращения, он оттолкнул от себя тело, и Эффи упала лицом в снег. Генри отскочил в сторону, как-то по-детски подняв руки, словно защищаясь.

— Она живая! — прошептал он. — Она живая и шевелится.

— Возможно, — согласился я, — но она без сознания. Помоги мне ее поднять. — Я говорил спокойно, несмотря на растущее раздражение. — Уже недалеко.

Генри покачал головой:

— Я почувствовал, она шевелилась. Она просыпается. Я знаю. Ты ее возьми. Дай мне фонарь. — Он с трудом выговаривал слова, и я понял, что он близок к обмороку.

Я сунул ему фонарь, поднял Эффи со снега и снова натянул шляпку на ее распущенные волосы. Генри позади меня рылся в карманах. Достав пузырек с хлоралом, он опрокинул его в рот. Потом дрожащими пальцами сумел кое-как зажечь фонарь и, бросив последний взгляд назад, прошел за мной в ворота кладбища.

48

Оставив за стенами кладбища ледяной хлыст ветра, мы очутились в невероятной, оглушающей тишине. Небо над головой — разрозненная снежная мозаика. Ни луны, ни звезд, лишь темные хлопья мотыльками летели на свет фонаря. Земля под ногами мертвенно-бледная, словно луна, — казалось, они с небом решили поменяться местами на эту чудовищную ночь.

Я смотрел в спину идущего впереди Харпера. Несмотря на глубокий снег, он шагал широко и быстро; он нес Эффи на руках, и ее волосы саваном спадали на его ладони и запястья. Впервые в жизни меня охватила внезапная зависть к этому человеку, который, похоже, не испытывал ни страха, ни раскаяния, ни вины. А ведь он был виновен ничуть не меньше меня, но он как будто признал свою вину, примирился с ней… Как же мне хотелось быть Мозом Харпером! Но когда хлорал начал действовать, я обнаружил, что вновь способен принимать чудовищность того, что мы совершали. Погруженный в молчание, я осознал, что смотрю в глаза Тайне, я возвращался сквозь приливы и течения, по которым уже плыл однажды, сквозь воды моего детства и моего греха, назад, в комнату с бело-голубой дверной ручкой, к истоку моей ненависти и страдания… к моей матери.

Я давно перестал чувствовать холод. Пальцы на руках и ногах покалывало, но остального тела не было — я парил в нескольких дюймах над снегом, чуть задевая тонкий наст. Я понял, что апостол Павел был прав: первородный грех передается душе через тело. И вот я был вне своего тела и чувствовал себя чистым; слово «убийство» плясало передо мной, озаряемое вспышками яркого света. Если долго и пристально смотреть на слово, оно теряет всякий смысл.

Я помню, как мы прошли мимо ливанского кедра; свет фонаря выхватывал из темноты силуэты запорошенных снегом гробниц по обе стороны дорожки. Потом Харпер остановился, сбросил с плеча в снег сумку с инструментами и повернулся ко мне.

— Накройте фонарь, — бросил он. — И следите за тропой. — Кивнув на вход в склеп перед собой, он аккуратно опустил Эффи наземь и начал рыться в сумке. — Никто не приходит к этой могиле, — объяснил он. — Все родственники умерли. Это идеальное место.

Я не ответил. Все мое внимание сосредоточилось на маленькой гробнице: что-то вроде часовни, на крошащемся камне готическим шрифтом красовалась фамилия Ишервуд. Я поднял фонарь повыше, и в дальней стене вспыхнуло витражное окно. У окна стояла полусгнившая скамеечка для ног, обивка из роскошной парчи от времени и сырости превратилась в тончайшее кружево. Моз без труда открыл дверь и руками в перчатках стал выгребать снег и листья, покрывавшие мраморный пол.

— Видите? — спросил он, не оглядываясь. — Вот тут открывается. — Через его плечо я разглядел мраморную плиту, чуть светлее остальных, в которую было вделано железное кольцо. — Там, внутри, должно быть, дюжины покойников, — продолжил Моз, подсовывая под край плиты небольшое зубило. — Черт! — раздраженно воскликнул он, когда зубило выскользнуло из ладони. — Эту давно запечатали, накрепко. Придется отколоть камень.

Ночь вдруг вцепилась мне в горло, как голодный волк. Окоченевшие члены снова обрели чувствительность, я вспотел. Я знал, что мы обнаружим в гробнице, когда Моз наконец откроет ее. Затхлый воздух обжег легкие; кажется, я уловил слабый запах жасмина и жимолости…

И тут Эффи шевельнулась.

Я знаю, что шевельнулась, — я видел. Она чуть поменяла позу и уставилась на меня страшными бронзовыми глазами. Говорю вам, я это видел.

Харпер стоял к ней спиной. Ему удалось приподнять мраморную плиту и теперь он пытался сдвинуть ее, чтобы открыть вход. Он пыхтел, выдыхая бледный пар, точно дракон. Услышав мой крик, он обернулся на дорожку, высматривая свидетелей.

— Она проснулась! Она двигалась!

Харпер нетерпеливо отмахнулся. Но она правда двигалась! Вначале почти незаметно, однако я догадывался о тайной ненависти, что змеей разворачивалась в ее тонком белом теле; ее лицо было лицом моей матери, лицом Присси Махони, куклы Коломбины и мертвой шлюшьей дочери, их губы двигались в унисон, произнося черное заклинание, словно по их приказу разверзнется земля и фонтан крови выплеснется на незапятнанный снег… Наконец и Харпер заметил: сонный поворот головы под темным плащом, судорожно сжимающиеся кулаки. В одну секунду он оказался рядом с пузырьком опия, одной рукой обнял ее за плечи. Она что-то бормотала невнятным голосом спящего ребенка:

— Мо… оз, я…

— Шшш, тише. Засыпай, — ласково сказал он.

— Нет… я не… я не хочу… — Она боролась со сном и постепенно приходила в себя. Голос Харпера в полумраке был нежным, чарующим: