А может, мне удастся слизать все сливочки-пеночки и без доклада про себя. Тыдык, тыдык свежего батончика[110] и отдыхай! Надо смотреть по обстановочке. Если можно без, то зачем выкладывать? Кидай осторожность наперёд!

Вернулась Рина с ложками, с хлебом, с маргарином.

Юрочка прекратил свой урок и любезно заулыбался ей.

— Не прошло и года, как чайник закип, — весело вошла старушка с чайником и сразу стала разливать по стаканам. — Извините, что хлеб чёрный. Белый не водится. И масло не водится. Катимся на маргарине, на маргусалине… Всё же не голенький чай… Это ещё милый мёд… Эх… Масло не водится, зато бедность не выводится… Разве не о том льёт слёзы Мтирала? — Она без надежды глянула в окно. Было хорошо видно гору в тугой пелене. — Плачет и плачет горькая, хоть турки и забыли давно нас беспокоить…

Наполненные стаканы празднично золотились, розовели на маленьком шатком столике.

— А где же чаинки, чёрные запятые? — захлопала ресничками Рина.

— Это растворимый чай. У нас в Чакве на фабрике делают. Растворяется быстро. Без осадка… А бархатистость вкуса? А нежность аромата? Слышите?

Наши носы были с нами. Мы слышали.

Наверно, непросто было доискаться, как растворить чай, и Юрка спросил фразисто:

— А что стои́т вот за этим стаканом с волшебным напитком?

— Молодой человек, за вашим стаканом с волшебным напитком стои́т сахарница, — усмехнулась хозяйка.

Шутка понравилась и всем нам. Мы не удержались, пырскнули. Ловко таки отпихнулась старушка от нуди.

Стакан за стаканом летели за нас. Что-то разбежались мы в еде, никакими вожжами не осадить.

— Первая чашка, — поощрительно кивала хозяйка, — увлажняет мои губы и горло, вторая уничтожает одиночество, третья исследует мои внутренности, четвёртая вызывает лёгкую испарину, все печали жизни уходят через поры. С пятой чашкой я чувствую себя очищенным, шестая возносит меня в царство бессмертия, седьмая… Но я уже больше не могу. Я чувствую лишь дыхание прохладного ветра, который поднимается в моих рукавах… Не удивляйтесь… Это не я. Это древний японский поэт сказал.

— Лично Вам? — к моменту поднёс вопросец Юрка.

— Лично всем.

Старушка как-то отстранённо подняла глаза к красивой рамке на стене, где вместо портрета были слова:

— … удручают нашу жизнь… — вздохнула она, взяла с подоконника свежие письма.

Заперебирала.

Торопливо вскрыла одно.

Было оно в стихах.

Я сидел рядом, нечаянно даже прочитал:

Дерзанье одно всем сказать я хочу,

Хватило бы только терпения.

Сорт новый чая вырастить в Чу

Под ласковым именем «Ксения».

Старушка закрылась письмом и вдруг взвыла.

— Во-ло-дя… Во-ло-дя… — звала она, тонечко, по-собачьи скуля.

Стало как-то жутко.

Мы бросили жевать. Растерянно заозирались.

Что делать? Утешать? В чём? Что мы знали про эту старушку? Кто она? Что она? Да и нужны ли ей наши утешения? И вообще, нужны ли мы здесь сейчас?

Солнце лило в окно полуденный жар. Как-то разом оно примеркло, озябло, каким-то гибельным холодом понесло от его снежно-белых полос по полу.

Без сговора покрались мы на пальчиках из жэковской юрты по вытертым шагами каменным сходкам.

Вдоль стёжки угрюмо краснели тюльпаны, гвоздики, розы. Краснели за нас? Или ещё за кого?

24

Все бывает — да обычно не вовремя!

С. Тошев

Некоторое время мы брели молча.

Я оглянулся на старухину халупень.

Сиро, разгромленно взглядывала она из-за пониклых кустов вербы, алычи, сирени. Во все стороны распято торчали сухие на концах сабельки пальмовых листьев. Унылой цепью они стояли вдоль барака, берегли и его, и плотные холмики верных и нежных гортензий.

— Ребя, можь вернёмся? — предложил я.

— Мальчики, вы как хотите, — сказала Рина. — А мне надо на пуле лететь к больной бабульке своей. Взять покупалки[111] да назад в Чакву за лекарствушками.

— К бабульке! К бабулюшке! — вскинул Юрчик руку, как при голосовании на дороге. — И только на пуле! Решено единогласненько!

Он забежал Рине наперёд, склонил в комплексе набок голову и свой веселопед.

— Прошу-с, пани. Таксонио подано!

— На раму вашего веселопеда? Не таксо, а тоска. Рама Рине не пойдёт.

— Тогда едьте сами. Я подожду здесь.

— Не дождётесь, сударик. Я не умею…

— Научим.

— Тогда отворачивайтесь. Оба.

— В темпе отворачивайся! — крутнул меня Юрка. — Не смущай наш цветочек!

— А сам? — возразил я.

— Чего сам? Чего сам? Ты где видел, чтоб учитель отворачивался от своей ученицы? Да во время урока! Разве это пэ-да-го-гич-но?.. гич-но?

Я спиной стоял к Рине и всё же краем глаза видел, как он, котяра, млея и вздрагивая, помог ей вскарабкаться на велосипедио, и генеральским петушком поскакал рядом, поталкивал в седло, норовил под момент терануться об неё плечом.

Розовые тугие колени дразняще, празднично вертелись так близко, что бедный Юрик, кажется, совсем одурел. С погибельным изумлением шельма пялился на них, в глазах купалась одна счастливая мольба: дэвушка, закрой, пожалуйста, колени, и тебе будет теплей, и я дрожать перестану. Он до того допялился, что сперва едва не сшиб свою ученицу, а потом и сам едва не угодил под колёса своего же педального мерседеса.

Но всё обошлось.

Она богатым подарком вальнулась ему на плечо.

Юрик благодарно, не спеша, обстоятельно вернул ей вертикальное положеньице, и она поехала дальше.

В лихорадке Рина дёргала руль то в ту, то в ту сторону, панически вскрикивала, не сводя с переднего колеса выталкиваемых из орбит глаз.

— Милая пани, ну разве так в Грэции ездят? — сладко выпевал Юрчик, явно недовольный тем, что Рина слишком долго не делала никаких поползновений упасть и тем самым лишала его законного права обнять её ради её же спасения. — В Грэции под колёса не смотрят! В Грэции смотрят вперёд! Смотри вдаль, никогда не упадёшь!

Рина с опаской отрывает взгляд от колеса.

Смелеет, надёжней жмёт на педали. Ликует, выпережает Юрика. Юрик наддаёт, тянется поддержать её на случай за низ седла, но рука как-то сама вспрыгивает, судорожно, змеёй обвивает точёную талию.

— Ты что с первого взгляда хватаешь? — ласково пушит Рина.

— Что плохо лежит, — ещё ласковее докладывает Юрец.

— Разве я лежу да ещё плохо?

— Ну, что плохо стоит.

Они оба грохочут, как малахольники.

— Каждой Маргарите по Фаусту! — требует Юрик. — Кто за? Я — за! Единовластно!

Он вскинул руку, в нетерпении покрутил ею на манер штатного классного всезнайки, что сгорал от желания срочно ответить на учителев вопрос.

Рина в дрожи оторвала одну руку от руля, коротко, в улыбке вскинула — я тоже за! —