Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но это было еще в восьмом классе, в 1939 году, а через два года — в 1941 году — Общество женофобов лопнуло, потому что вообще все лопнуло…
111
Семенов не любил вспоминать о тех роковых днях, никогда не любил, и сейчас — на Вангыре, со спиннингом в руках, стоя по колено в быстрой воде и орудуя снастью — он тоже старался не думать об этом, не вспоминать — но картины тех дней лезли ему в голову — сумбурно — толкаясь, сменяя друг друга и опять возвращаясь — мучая Семенова, — и слова лезли, и песни… Эти воспоминания ассоциировались у Семенова с обилием песен — большинство из них старые, которых сейчас уже почти не услышишь, а некоторых и вообще не услышишь… почему так? Семенову казалось, что в те дни все особенно много пели. Всюду: в школе — на пионерских сборах и комсомольских собраниях, на улице — в колоннах демонстраций и просто так, дома и в гостях, — из черных тарелок радиоточек — тогда повсюду были радиоточки, даже на улицах и площадях, — лились песни, песни, песни… Это было время громких, бодрых, лирических и боевых песен, самоотверженно-высоких дум и речей — и тревожного чувства: что завтра?
Странно — что Семенов до сих пор любил эти песни, и пел их, и злился на них…
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер! Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда! Вьется дымка золотая, придорожная, ой ты, радость молодая, невозможная! Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой! Расцветали яблони и груши! Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном — путь-дорога далека! Если завтра в поход, если завтра война…
И война наступила — и жданно, и нежданно…
112
Они сидят с другом на скамейке Тверского бульвара — тоже август, как сейчас на Вангыре, — спешат мимо озабоченные прохожие. И бульвар какой-то не такой — неуютный, покинутый… И школа позади…
— Война будет недолгой, — говорит Семенов. — От силы месяца два-три… мне сосед говорил, военный… и я так думаю: разобьем немцев быстро…
— К отцу вчера приходил товарищ, — говорит друг. — Уезжает на фронт, до утра сидели… говорили: война будет страшная… Я вот что думаю, надо после себя кого-то оставить… ну, ребенка… влюбиться надо, пока не поздно… ведь на фронт уйдем, мало ли что… кого-то оставить надо…
Семенов поражен:
— И… у тебя есть? Девушка?
— Да нету…
— Глупое было это твое Общество женофобов, — говорит Семенов. — Сколько времени зря потеряли…
— Глупо, — соглашается друг. — Но это же наше детство… А как у тебя с Симой?
— Нормально. Она в эвакуацию едет…
— Ты познакомь меня с ней на прощанье, — говорит друг.
— Хорошо…
113
В военкомате Семенов уже был, медкомиссию прошел: послали зубы залечивать — а так все в порядке. Сказали: ждите повестку, никуда из Москвы не уезжать…
114
Некоторые из его класса поступают все-таки в институты — в Бауманский, в Восточных языков, еще в какие-то — у них будет бронь. И Семенов подал заявление — еще за три дня до войны — в Изостудию ВЦСПС — там брони не будет… А к своему институту Семенов еще не готов — по живописи не пройдет… да и вообще: он уйдет на фронт!
115
Он ждет ее вечером на пустынном углу Садовой и Каляевской улиц — уже смеркается, а фонари не горят — Москва затемнена, окна домов изнутри плотно завешены, на стеклах бумажные кресты, чтоб не полопались от бомбежки, — по ночам Москву бомбят «юнкерсы» — что-то она долго не идет? «Она прелестная блондинка, всегда смеется так легко! Она картинка, она картинка, перед ней не может устоять никто-о-о…» — напевает Семенов.
К нему подходит какой-то человек — маленький, хмурый, с красной повязкой на потрепанном пиджаке: «Ваши документы?» — Семенов показывает: «Я тут девушку жду… свидание…» — «Ну, ладно… а вообще-то сейчас не до свиданий!»
116
Мать дома одна, тоскует, растеряна — отца у них давно уже нет — жалко мать, мечется она все, плачет: «Я не переживу твоей смерти!» — а сама — вот ведь молодец! — подала заявление добровольцем на фронт: «В эти дни, когда наша Родина в страшной опасности, я прошу вас тоже призвать меня в действующую армию — хочу внести свой посильный вклад в борьбу с проклятым фашизмом, могу быть хорошим переводчиком, ибо в совершенстве знаю немецкий…» — вместе писали. Семенов редактировал, потому что мать плохо говорит и пишет по-русски… «Молодец мать — настоящая коммунистка…»
117
Наконец-то Сима пришла! — и они вместе входят в семеновский подъезд, поднимаются на последний этаж — лифт не работает, — вылезают через пыльный захламленный чердак на крышу — Семенов в отряде противовоздушной обороны МПВО — и она пришла вместе с ним дежурить — тушить зажигательные бомбы, если упадут на их крышу…
118
О вершина тех роковых дней: поцелуи на крыше! Горячие, сладкие поцелуи на покатой железной крыше под открытым ночным небом — возле бочек с песком и с водой для тушения зажигалок — захватывающие дух поцелуи в зеленом и красном мерцании трассирующих пуль от черных теней «юнкерсов»…
119
И лучший друг тоже появляется на крыше — тоже пришел с Семеновым дежурить — ради дружбы — а может быть, для того чтобы с ней познакомиться? — «были два друга в нашем полку, пой песню, пой…» — что-то она так странно смотрит на друга — о чем они шепчутся?.. Трассирующие пули погасли — и «юнкерсов» нет — прогнали их наши ястребки — гудит сирена — отбой…
120
«Ты знаешь, — говорит она внизу, возле парадного, — Алик согласился меня проводить… а ты иди к маме…» — «Ничего, я сам провожу». — «Нет, лучше я провожу!» — говорит лучший друг. «Мама у тебя одна, — говорит Сима. — Нехорошо маму одну оставлять… иди, Алик проводит», — она и друг скрываются в темном проеме ворот, ведущих на улицу, а Семенов удрученно поднимается к матери…
121
…В квартире горит одна настольная лампа — окна завешены одеялами — мать переводит что-то, — она всегда много переводила на немецкий: Ленина, Крупскую, первые советские романы, — а Семенов рисует композицию «Оборона Москвы»: на ночной крыше темная фигура — подразумевается он сам! — тушит извергающую искры зажигалку —
