Зять много пил, но — то ли под воздействием вина, то ли от искренней радости, что вернулся, — на этот раз он избавился от своей обычной маски холодности и спеси. Я заметил, что рука его немного дрожала, когда он поднимал свою чашу, призывая Марса и Фортуну Рима, но это было единственным признаком, по которому можно было догадаться, сколько он выпил. Тит Цецилий сначала провозглашал обычные здравицы в честь Кесаря и Города. Затем неожиданно повернулся к Понтии, которая сидела напротив него, и, поднимая свою чашу, воскликнул:

— А теперь, друзья мои, надо выпить за подарок, который боги приготовили для меня: за ребенка, которого моя возлюбленная супруга произведет на свет через семь месяцев. Титу Цецилию Британнику долгой жизни и процветания!

Краснея, Понтия опустила глаза. Прокула радостно улыбалась, но не была удивлена; несомненно, эта новость ей уже была известна. Только один я, в который раз, не был посвящен в их тайны. Мое счастье оказалось омраченным. Но все же мысль о ребенке, которому предстояло родиться, каким бы постылым ни был его отец, наполнила меня радостью.

После этого ошеломляющего заявления Лукан продолжил возлияния. Он держался, но я чувствовал, что он выпил слишком много. Когда мы с Прокулой уходили, зять был уже хорош и, несомненно, стал еще пьянее, когда они с Понтией, распростившись с последними гостями, перед рассветом добрались до своих апартаментов.

Мне кажется, ни одного человека я не ненавидел так, как Лукана. По причине ненависти, которую к нему питаю, я не в силах искать ему извинения за то несчастье, которое произошло. Но все же говорю, что он был сильно пьян и плохо контролировал свои действия. Я хотел бы, чтобы Тит Цецилий заплатил за все зло, которое причинял моей дочери все то время, пока продолжался их союз, за зло, которое он причинил Прокуле. Чтобы, в конце концов, он заплатил за мое страдание, которое не отпускает меня.

Я мог бы даже солгать, Клавдий послушал бы меня. Несмотря на то, что он холоден и эгоистичен, Клавдий огорчен обрушившейся на меня трагедией. Он бы покарал Лукана, так что я мог бы заполучить голову, которую так ненавижу…

Но это не утолило бы моей тоски.

Из рассказов Лукана и свидетельств рабов я достаточно четко представляю себе, что произошло.

Ночь была на исходе. С нежностью по отношению к этой подлой скотине Понтия поддерживала своего супруга. У Лукана в руке была лампа, наполненная маслом; огонек дрожал и мерцал, обнявшаяся чета неловко пересекала атриум. Вечером был сильный дождь, и идти по мраморным плитам было скользко. Несмотря на помощь Понтии, Тит Цецилий все спотыкался. Каждый раз, когда у него подворачивалась нога и он пытался восстановить равновесие, его разбирал нелепый смех. Маленькая лампа в его левой руке качалась и отбрасывала на стены громадные тени. Он смеялся над этими фантасмагорическими вспышками, нарочно размахивая лампой и забавляясь появлением на стене все новых странных фигур. Внезапно лампа выскользнула из его рук и упала на платье Понтии, ее прекрасное платье под вуалями огненных цветов. Легкий материал мгновенно пропитался маслом и вспыхнул. Понтия превратилась в живой факел, вопя и извиваясь от боли у ног хохочущего и одуревшего пьяницы.

Лукан был слишком пьян, он не догадался окунуть Понтию в атриум, чтобы погасить пламя, и беспомощно смотрел, как она заживо сгорает. Сбежавшиеся рабы нашли его неподвижным, отупевшим, ни на что не реагирующим возле бьющейся в агонии жены.

Понтия прожила еще два дня и две ночи, испытывая невыразимые мучения, потому что никакое снадобье не обладало достаточной силой, чтобы облегчить страдания ее обгоревшего тела.

Когда врач, устав от моих просьб, позволил мне повидать ее, я, войдя в комнату, едва не лишился чувств, настолько ужасающим было зрелище. Только глаза моей дочери еще светились жизнью, утопая в скорби ее лица, ее чудесного лица, утратившего человеческий облик.

Потеряв от отчаяния дар речи, я встал перед ней на колени, не решаясь притронуться, чтобы не ужесточить ее страданий, и, не в силах сдержаться, зарыдал. Но внезапно я услышал голос Понтии, ослабевший, но удивительно твердый. Моя дочь позвала меня:

— Папа…

Уже многие годы она не обращалась ко мне так по-детски. Я ожидал, что она бросит мне упрек, подобный тому, который больной Антиох адресовал своему отсутствующему отцу и который я заслужил за то, что не смог сохранить моих детей: «Папа, папа, почему ты оставил меня?»

Но нет, Понтия не упрекала меня; она молила, умоляла с невероятной силой, связывала меня обещанием, воздвигая между Луканом и моей жаждой мести неодолимую преграду:

— Папа! Прости его! Он не ведал, что творил!

Ее умоляющие глаза были устремлены на меня. Моя дочь, моя обожаемая дочь должна была умереть. И, сам не ведая как, я сказал:

— Да, Понтия, я его прощаю.

Мгновением позже Понтия умерла у меня на руках.

В тот вечер Прокула заснула, чтобы больше не просыпаться. Сегодня исполняется месяц, как я закрыл глаза моей жены. Врач сказал мне, что она страдала от болезни сердца и ее убила тоска.

Прежде чем покинуть меня, Прокула говорила со мной о Галилеянине. Так сложилось, что в момент безвозвратного расставания этот человек является между нами.

Я остался один. Я потерял всех, кого любил, всех, ради кого принес в жертву жизнь этого праведника. На самом деле я потерял их гораздо раньше. Как мог я не понимать, что жена, дочь и сыновья уже покинули меня? Что жертва, от которой я некогда отказался, была принята ими без колебаний?

И вот Прокула… Каким я был глупцом! Да, она была посвящена в мистерии Христа, крещена, как сказала она, используя любимое выражение Иоанна, как были крещены Понтия и наш сын. Это произошло вскоре после смерти Иисуса бар Иосифа, и я внезапно уяснил себе странные визиты Иоанниса в Антонию. Подумать только, я было решил, что он ищет работу! Грустная улыбка пробежала по бледным губам моей жены:

— Ты был так близок к свету, Кай… Так близок! Почему ты предпочел закрыть глаза? Мы так молились, Понтия, Флавий, Авл и я! Так молились, чтобы Учитель простил тебе твое ослепление и просветил тебя… О, Кай! Если бы ты мог знать, как легка его ноша для тех, кто покоряется этому бремени! Если ты согласишься познать Истину, ты поймешь, что Истина дает свободу!

Истина дает свободу. Таковы были последние слова, которые я услышал от Прокулы. Знала ли она, говоря мне это, что возвращала меня к моему безответному вопросу? Истина дает свободу, возможно… Но что есть Истина?

Если все это так и было, если Галилеянин был сыном бога, как мог он оставить без внимания, что я отчаянно ищу эту ускользающую истину?

Что есть Истина? Я не знаю. Но мне известно, что из-за нее для меня не существует возможности искать встречи с Клавдием, чтобы обвинить Лукана в смерти моей дочери и моих страданиях.

«Человек не нашел лекарства от смерти». Этот закон не знает исключений. Но смерть сама по себе есть исцеление от страдания, тоски и одиночества. Я не бегу от победоносного врага, никого не оставляя позади себя. Я больше не надеюсь вновь обрести в какой-нибудь Земле Вечной Молодости тени тех, кто меня покинул. Я хочу забыть, что они были и что я их нежно любил, уйти в небытие. Я хочу «заснуть сном, который никогда не кончается» и который свободен от сновидений. Последняя надежда римлянина, последняя надежда всякого человека.