в оцепенении резонировал монотонные ритмы. Аллен пел «Джессорскую дорогу». Я перевел ее.

Джессорская дорога

        Горе прет по Джессорской дороге,

         испражненьями отороченной.

        Миллионы младенцев в корчах,

        миллионы без хлебной корочки,

        миллионы братьев без крова,

        миллионы сестер наших кровных,

        миллионы отцов худущих, миллионы матерей в удушьях, миллионы бабушек, дедушек, миллионы скелетов-девушек,

        миллионам не встать с циновок, миллионы стонов сыновьих, груди – выжатые лимоны, миллионы их, миллионы…

        Души 1971-го

        через ад солнцепека белого,

        тени мертвых трясут костями

        из Восточного Пакистана.

        Осень прет по Джессорской дороге.

        Скелет буйвола тащит дроги.

        Скелет – девочка. Скелет – мальчик.

        И скелет колеса маячит.

        Мать на корточках молит милостыни:

        «Потеряла карточки, мистер!

        Обронила. Стирала в луже.

        Значит – смерть. Нет работы мужу».

        В меня смотрят и душу сводят

        дети с выпученными животиками.

        И Вселенская Матерь Майя

        воет, мертвых детей вздымая.

        Почему я постыдно-сытый?

        Где ваш черный, пшеничный, ситный?

        Будьте прокляты, режиссеры

        злого шествия из Джессора!..

        По Джессорской жестокой дороге

        горе тащится в безнадеге.

        Миллионы теней из воска.

        И сквозь кости, как сквозь авоськи,

        души скорбно открыты взору

        в страшном шествии из Джессора.

        А в красивом моем Нью-Йорке,

        как сочельниковская елка,

        миллионы колбас в витринах,

        перламутровые осетрины,

        миллионы котлет на вилках,

        апельсины, коньяк в бутылках,

        поволока ухи стерляжьей,

        отражающаяся в трельяжах,

        стейк по-гамбургски, семга, устрицы…

        А на страшной Джессорской улице —

        миллионы младенцев в корчах,

        миллионы без хлебной корочки,

        миллионы, свой кров утратив,

        миллионы сестер и братьев.

Боже мой, неужели это написано не сегодня и не о нашей стране?

Сюр

Mолодая Москва становится в очередь на Дали. Цена билета – почти как за кило персиков. Под палящим солнцем гигантский хвост тянется за колдовскими фруктами сюрреализма. Что влечет их на выставку классика?

В залах не ожидается злободневных политических диспутов. Скандалов не предвидится – ну, гений, ну, основоположник – вряд ли какой-нибудь неофит сейчас оспорит это. Нет на выставке и его прославленных шедевров – ни «Пожара жираф», ни «Великого мастурбатора», ни изображений Ленина, Гитлера, Хрущева, ни «Христа св. Иоанна» – за показ их пришлось бы платить миллионную страховку. Демонстрируются лишь литографии, репродукции и статуэтки – так сказать, тиражированные подсобки Дали. Устроители не рассчитывали на массовость, выставка камерная, для буквоедов, дилеров, для покупателей. Так почему же такой лом? Почему перекупщики ломят за билеты? Почему ОМОН в дверях стоит?

Может, причина – особая «духовность» нашей публики? Но, увы, такой же хвост стоит и в Центре Помпиду, и в Нью-Йорке этим летом – на выставки, и в Таун-Холл на вечера битников, американских «шестидесятников» и даже «пятидесятников», детей сюрреализма.

И такая же очередь постоянно в Музее Дали на его родине – толпы молодых паломников со всего мира, 100 тысяч человек в год. Но там хоть шедевры, шоу. Но почему у нас?

На стенах теснится графика, повешенная впритык, в два, а то и в четыре ряда. Коммерция диктует композицию. Такая же теснота и в зале. Над головами невидимым бельэтажем парят духи благородного возмущения, усопших табу, политических истин.

Сюр? Гигантский ноготь автономно бродит по парку. Рядом крохотная фигурка ангела. Нос и губы, разделившись, добились суверенитета. Остров Крым вот-вот обрубит канаты. Оборваны связи. В валютных дырах швейцарского сыра кишат кишечные палочки. То, что раньше казалось параноидальным сновидением, стало не сюр, а просто реальностью.

Помню, я летел над тайгою, и вдруг засосало под ложечкой: снизу открылись выбритые наголо многокилометровые квадраты – не то корейцы, не то японцы сводят лес, – зияла пустота, как на пейзажах Дали. Чур меня, сюр!

С картин уставилась такая же пустота, она беспокоит, как прицел неизвестного киллера.

А вдруг сбылась дадаистическая строка-стихотворение, которую в групповом экстазе совместно написали когда-то собратья художника – сюрреалисты Андре Бретон, Поль Элюар, Макс Эрнст и Луи Арагон?

Изысканный труп будет пить молодое вино.

Молодая Москва становится в очередь на Дали. Она испытывает голод по Дали, именно по самому явлению сюра, готова идти, даже чтоб коллективно репродукции поглядеть.

По-русски название выставки «Дали без границ» звучит удачнее, чем по-французски или по-английски. За Далями Дали. Дали – в нас.

«Сюр» зеркально читается как «рюс». И тогда, когда возникло это самое креативное сердцевинное движение века, Россия была проблемой для мира. Она восхищала, ужасала, как и сейчас. Кто с сочувствием, кто с презрением, но все обсуждают нас. И на всех композициях присутствует Россия в образе его русской музы Галы, «Чумы», как звали ее приятели, в виде ее профиля, улыбки, отсутствия, взгляда. «Нос» Гоголя принюхивается к носу парфюмерного флакона. Откуда у хлопцев испанская грусть?

Испания и Россия – два симметричных окончания Европы, у них много общего в менталитете, в метафизике быта, в понимании поэзии и живописи как религии.

Рюс – сюр.

«Симметрия принадлежала мне» – называется одна из литографий.

«Сюрреализм – это я» – как по-иному читается сейчас эта фраза, сказанная художником в пику Андре Бретону. Все забыли об их соперничестве за лидерство. Сюрреализм – это «я», то есть личность, индивидуальность, в противовес стадности классов, поколений. Не в эпатажных интервью «на публику», а в рисунках мы видим дактилоскопию внутреннего «я» художника. Мы видим, как объективен и самокритичен оказался мастер, когда давал оценку собратьям по 20-балльной системе. Веласкес, Вермер, Рафаэль, Леонардо и даже