– Ну люблю я обувь.

Она за кем угодно следовала недели две, потом бросала и уходила к кому-нибудь еще: так, разменной монеткой, и металась по всему гало и Радиозаливу. Здесь звезды Пляжа обрывались в пустоту, как зависшая ни над чем скала, и здесь же упала она сама, широко улыбаясь и простирая руки навстречу чему угодно.

Если Ирэн просили описать самое любимое воспоминание, она извлекала маленький голокубик длиной около дюйма…

…четыре часа утра в потоках света от странной голубовато-серой неоновой вывески. Хриплый смех. Три с половиной минуты жизни брейк-дансерши. Кто бы ни снимал, ночка там выдалась длинная. Метались тени, камера бесцельно водила объективом из стороны в сторону. Углы съемки выбирались наудачу. Ирэн появлялась в кадре спиной к оператору, утопая ногами в канаве. Было слышно, как она говорит:

– Кинни, убери это! Кинни, ах ты жучара, ну убери это!

Платье Ирэн было наполовину задрано выше талии, а трусики приспущены; она садилась и начинала мочиться, но после двадцати секунд записи медленно выбиралась на дорогу, чтобы выблевать, гладко и обильно, из другого естественного отверстия. В холодном воздухе поднимался пар. Примерно через минуту Ирэн отпускало. Тело еще немного кренилось вперед, а зад выгибался назад, лицо прижималось к дороге, после чего, переменив пару вариантов равновесия, Ирэн оседала в позу эмбриона. Шляпка с нее сваливалась, весело катаясь по дороге туда-сюда. Оператор пытался было проследить за ней, но после нового приступа смеха запись обрывалась.

– Очень сентиментальная запись, знаю-знаю, – говорила она Толстяку Антуану. – Но мне так нравилась эта шляпка. И болеро с маленькими атласными рюшечками. – Такая одежда, пыталась пояснить Ирэн, в большей мере семиотическое явление, чем одежда как таковая. – Семиотика в действии. – Вздохнув, она накрыла его руку своей. – Это был прекрасный мир. И временами, как сейчас, когда мы с тобой сидим в каюте уютного маленького корабля, со всей этой новой отделкой, я продолжаю считать его прекрасным.

Ей во время съемки было так хорошо, что она ни хрена об этом не помнила.

– Да блин, я иногда теряюсь в догадках, я ли это!

Толстяк Антуан извинился за свой хохот.

– У каждого есть право повеселиться, – добавил он. – В наше время жить и так трудно.

Он улыбнулся и накрыл ее руку с кубиком своей.

– Береги его, – сказал он.

Между Радиа-Марелли и Туполев-авеню, в дожде и обещаниях краткой жизни, раскинулся квартал криминального туризма. Воздух и неоновый свет тут все время были какие-то зернистые. БДСМ-клубы Саудади гремели в среде менеджеров среднего звена по всему Северному полушарию Нью-Венуспорта. Шанс поучаствовать в тамошних действах (околосмертное переживание, послевкусие которого оправдывает каждый доллар потраченных денег) гнал их сюда прямо с бортов звездных лайнеров в количествах, сопоставимых лишь с армадами посетителей «Prêter Cur» теплым летним вечером. А жены менеджеров среднего звена являлись сюда ради сенсориум-порно. Транслировали порнуху по прямому каналу из чужацкого мозга, пока инопланетник пытался понять премудрости человеческого секса, либо из сценария, использующего повседневные объекты и события истории Древней Земли, например «я пришел тут кому-то книгу почитать» или «домохозяйка перед зеркалом». Сценарий с зеркалом котировался очень высоко. Жены сотрудников ЗВК озадачивались всем вокруг с тем же актерским мастерством, какое с необходимостью оттачивали по жизни, заполняя когнитивные и перцептивные пробелы. Сенсориум-порно позволяло, говоря словами рекламного буклета, «впервые по-настоящему увидеть мир чужими глазами». Жены спускались по трапам кораблей «Креды» интереса ради, а возвращались наркоманками. Опасный бизнес, токсичные активы.

Ассистентка и тощий коп Эпштейн стояли в переулке, отходящем от Туполев-авеню, где Тони Рено продолжал очищаться от шелухи бренного тела. Они смотрели на труп Тони. Полчаса назад Эпштейн вызвал ассистентку и сказал только:

– У тебя проблемы.

С момента смерти Тони Рено показатель преломления его плоти упал на восемьдесят пять процентов почти по всему электромагнитному спектру, не исключая видимого света. Вследствие этого тело трудно было различить даже в ясный солнечный день. Вокруг него ежедневно клубились стайки туристов, направлявшихся к аркадам на Любичик-стрит, и персональных фолловеров – ребят двенадцати-тринадцати лет, получавших обновленные сводки о состоянии трупа по нейроинтерфейсным каналам. То был народ Тони, а Тони – его символ. Тело становилось все более блеклым, а фолловеров собиралось все больше. Они копировали его темно-синюю куртку от Сэди Барнэм и покупали такую же обувь, как у Тони Рено. Время от времени между поклонниками Тони и уличными торговцами вспыхивали споры. Иногда же фаны затевали споры между собой, обсуждая, что Тони для них значит и к какому типу ролевых моделей должен быть причтен. Они так привязались к Тони, что наверняка покончили бы с собой после его полного исчезновения; к счастью, у пары-тройки фолловеров уже появились собственные поклонники. Эпштейн рассказал ассистентке, что копы следят за их активностью, исходя из неотъемлемого права на защиту коммерческих или религиозных интересов, предоставлявшегося всем в городе Саудади.

– Итак, он еще здесь, – сказала ассистентка.

– Еще здесь, – согласился Эпштейн.

– Так в чем ваши проблемы?

– У нас нет проблем.

– А у кого?

– Это у тебя проблемы.

Ассистентка подкрутила оверлеи и воззрилась на труп. Тело не только стало прозрачнее, но и вознеслось еще на шестнадцать футов в пронизанном дождем воздухе. Некоторые полагали, что скорость вращения Тони замедляется, иные считали, что нет. Эпштейн по каким-то причинам относил себя ко второй группе. Он также принимал ставки. Ассистентке показалось, что из пространства, куда переместился ныне Тони, доносится очень слабый запах гниения: примерно тридцать молекул на кубический километр воздуха.

– И что за проблемы? – спросила она.

Вместо ответа Эпштейн пригласил ее зайти в здание, откуда они впервые осматривали тело брокера.

– Ты помнишь это место? – спросил коп.

Она подтвердила, что помнит.

– Ну так вот, это, оказывается, был какой-то сенсориум-бордель. В этой комнате… нет, в этой… торчал какой-то птицеобразный инопланетник, ему еще башку просверлили для подключения. У них тут у всех проводка, но самая обычная, чтобы смотреть на обычные вещи, «вешалка», иглы, тыры-пыры. Но вот еще что…

– Да?

– Примерно час в сутки ему позволяли выглядывать на улицу. Поэтому наши эксперты решили покопаться в его голове, запустили туда оператора и обнаружили, что воспоминания охватывают время убийства Тони Рено.

Эпштейн пристально взглянул на ассистентку. Та молчала. Он продолжил:

– В тот самый момент, как Тони появился в переулке, чужак торчал у окна.