– Софья Николаевна, уже начали! Скоро ваш выход, не пропустите!

Наспех мазнув пуховкой по лицу, Софья подхватила подол одеяния и взапуски с Изветовой помчалась к кулисам. Гром аплодисментов со стороны зрительного зала уже утих, на сцене потемнело: игралась сцена с появлением призрака, и в углу уже появился Снежаев-Гамлет с верным Горацио.

Впоследствии, вспоминая свой первый выход в большой роли на подмостки, Софья так и не могла сказать с уверенностью – вышла ли она сама, услышав голос «выпускающего», либо кто-то из актеров подтолкнул ее в спину. Она не помнила. И воспоминания – смутные, беспорядочные, как во время болезненного бреда – начинались лишь с того момента, когда Софья, стоя перед Лаэртом, растерянно и испуганно рассказывала грозному брату об ухаживаниях принца. Потом – сцена с Полонием, которого играл Гольденберг, потом – беседа с Гамлетом, которую Софья провела автоматически, не думая о смысле произносимых слов, и в самый напряженный момент, при поцелуе Гамлета, поймала себя на мысли о том, что думает о Владимире и губы сами собой складываются в улыбку. Но, видимо, именно эти мысли помогли ей, и лицо Снежаева под черным бархатным беретом было неподдельно восхищенным, и зал, к немалому изумлению и даже испугу Софьи, разразился аплодисментами в самом неподходящем месте.

Во втором действии Софья играла Офелию, сошедшую с ума. Покачиваясь и широко улыбаясь безумной улыбкой, она прошла через сцену к довольно грубо намалеванному на мешковатой декорации ручью. Гамлет и Горацио со страхом смотрели на нее. Она же, улыбнувшись совсем по-идиотски, помахала им рукой и села на картонное бревно возле «ручья», заинтересованно вглядываясь в «воду». Зал недоуменно затих: это было ново.

Сцена сумасшествия дольше других не давалась Софье, но однажды Марфа, четвертый вечер подряд наблюдающая за тем, как барышня, нервничая и кусая губы, ходит по комнате и с разнообразными жестами и гримасами повторяет один и тот же текст, не выдержала:

«Да что ж вы рожи-то строите, Софья Николавна? Когда наша Грипка из Грешневки с ума рехнулась, разве же она рожи такие корчила, господи прости?! Наоборот, ти-и-ихенькая стала… Все ходила, улыбалась всем и каждому, рукой иногда махала. Помните, станет вот так-то посреди дороги, в небо или там на реку глядит и улыбается, и машет, будто узнает кого…»

Софья тогда посмеялась Марфиному рассказу, потом неожиданно задумалась всерьез, вспомнила Грипку – тринадцатилетнюю девочку, сошедшую с ума после того, как вся ее семья сгорела заживо во время деревенского пожара, – и постаралась вести себя так же. И сейчас, краем уха слушая зал и не слыша ни свистков, ни гневных криков, ни даже разговоров, она поняла – кажется, удалось. А впереди еще было главное, самое главное, то, из-за чего Гольденберг и поставил ее на эту роль, – песня Офелии.

Традиционно актрисы, исполняющие Офелию на сцене провинциальных театров, брали вместо шекспировского текста какой-нибудь доступный их исполнению душещипательный романс. Софье и в голову не пришло нарушить сложившуюся традицию, и она выбрала пушкинский романс «Под вечер осенью ненастной», который очень любила Анна. И сейчас, в полной тишине, глядя на ручей и улыбаясь своим мыслям (кто бы в зале знал, о чем она сейчас думает!), она запела:

Под вечер, осенью ненастной,

В далеких дева шла лесах

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках…

Распеться перед выходом на сцену она, разумеется, не успела, и первые ноты звучали хрипловато, но во втором куплете голос, разом ожив, рванулся на верхние, звенящие ноты, которыми так восхищалась госпожа Джеллини давным-давно, в Грешневке, и забился под самой крышей театра. «А если он сейчас здесь, если уже приехал?! Ах, если бы он видел, слышал…» – думала в этот миг Софья, напрочь забыв о том, что она – безумная Офелия, и ее улыбка была счастливой, а по лицу бежали прозрачные, отчетливо видимые из зала слезы. И вот отзвучали последние ноты, и Софья поднялась со своего бутафорского полена, намереваясь, по роли, удалиться… и чуть не упала, споткнувшись от неожиданности, когда крыша, как ей показалось, обрушилась на зрительный зал, и раздался страшный грохот.

Аплодисменты первого действия были просто мышиной возней по сравнению с этой мощной, буреподобной овацией, захватившей весь зал, от беснующейся галерки до дружно вставшего партера. Перепугавшись, совершенно забыв о роли, Софья метнулась было к кулисам, опомнившись, вернулась, бросилась к отчаянно махавшему ей из-за противоположной кулисы Гольденбергу, но в это время железная рука Гамлета поймала ее и уверенно, спокойно развернула к зрителям.

– Возьмите себя в руки, Софья Николаевна! – тихо и отчетливо произнес Снежаев, глядя в ее перепуганное, растерянное лицо. – Придите в себя и кланяйтесь! Слышите – вас вызывают!

– Браво! Браво! Грешнева! Грешнева!!! Еще! Грешнева, еще! Бра-вис-си-мо!!! – безумствовал зал. Еще недоверчиво Софья взглянула в сторону, через плечо Гамлета, увидела в кулисе широко раскрытые, полные слез и бешеной зависти глаза Гертруды – Режан-Стремлиновой и лишь после этого убедилась, что это действительно аплодируют ей. И вместе с Гамлетом пошла на поклон.

Успех был действительно оглушительным. Песню Офелии Софье пришлось исполнить четырежды, после конца спектакля ее вызывали пятнадцать раз, зал ревел и бесновался у подмостков, и Софья, с застывшей от усталости и напряжения улыбкой, бледная, с болью во всех суставах, бесконечно кланяясь и рассылая воздушные поцелуи, стояла у края сцены, глядя на эти распаленные, кричащие, слившиеся в одну полосу лица. Откуда-то появились цветы, несколько довольно больших букетов, таких неожиданных в конце зимы. Снежаев собрал эти букеты, протянул всю охапку едва держащейся на ногах Софье.

– Держитесь, детка моя, осталось совсем немного. Что ж, выходит, вы все-таки простили меня?

– Нет, – коротко ответила она, из последних сил поворачиваясь к залу.

– Значит… – Снежаев грустно улыбнулся, в последний раз за руку выводя ее на поклон. – Значит, моя дорогая, вы стали настоящей актрисой. Примите мои поздравления.

Вернувшись наконец в свою уборную, Софья рухнула на табуретку и, закрыв лицо руками, расплакалась от усталости и напряжения. Спектакль был сыгран, налицо был грандиозный успех, и, казалось, можно было вздохнуть спокойно, но не тут-то было. В крошечную уборную каким-то чудом набилась почти вся труппа, от взахлеб стрекотавших статисток до бешено жестикулирующего Гольденберга. Запертая дверь сотрясалась от ударов прорвавшихся за кулисы ценителей искусства, и ее подпирал спиной обеспокоенно посматривающий на Софью Снежаев. Антрепренер, еще не снявший костюм Полония, возбужденно размахивал руками, и при каждом его взмахе из широких рукавов парчового одеяния вытряхивались клубы пыли.

– Вы видите?! Видите?! А я знал, я с самого начала говорил, что эта девочка всех на лопатки положит! Браво, милая, браво, великолепно, бесподобно! Вот что, вот что, вот что… Завтра же мы повторяем «Гамлета», потом даем «Отелло», потом – «Пташки певчие»… Нет, лучше дивертисмент… Да, непременно дивертисмент, и вы будете петь, петь, петь! Да весь город у ваших ножек будет, Софья Николаевна! Мы с вами тако-о-е… Софья Николаевна?! Сонечка?!! Со… Со… Соня! Господи, что с ней?!