После всех этих древних камней деревянный мост Академии удивил меня приятной легкостью и кажущейся недолговечностью, и я остановился, чтобы бросить взгляд на восток, на вход в Гранд-канал, и вобрать в себя прекрасный вид. Странное выражение это самое «вобрать в себя»; оно вроде бы подразумевает некую эмоциональную подпитку или сохранение в памяти. Я любовался элегантностью и гармонией пейзажа, ни на секунду не забывая о скоплении туристов вокруг, и одновременно восхищался непрошибаемой уверенностью венецианских архитекторов, позволивших своим изящным зданиям склоняться над самой водой. А вот как насчет сырости? Как насчет наводнений? Может, все же стоило разбить лужайку или садик в качестве буферной зоны между домом и водой? «Но тогда это уже была бы не Венеция, — раздался голос Конни у меня в голове. — Тогда это был бы Стэйнес».

Я пошел вперед и услышал уже другой голос: «Ну так как, ваша карта работает?» За границей, в чужих городах, всякий, кто со мной заговаривает, по моему разумению, хочет от меня исключительно денег, поэтому я не сразу отреагировал, а когда обернулся, то увидел женщину из своего pensione, с которой разговорился за завтраком. Я повернулся и подошел к ней.

— Служит мне верой и правдой. Вы что, стоите в очереди в Accademia? — задал я идиотский вопрос, поскольку она действительно стояла в очереди в галерею.

— Accademia, — сказала она.

— Простите?..

– Áccadémia, а не Accademía. Портье за стойкой регистрации отеля поправил мое произношение. Ударение на первом и третьем слоге. Это Áccadémia. Как орех.

— Простите, какой такой орех?

— Мáкадамия.

— Нет, вы, должно быть, имеете в виду орех макадáмию! — воскликнул я.

Хотя я не уверен, что слово это, написанное на бумаге, способно передать весь блеск моей остроумной реплики. Я был настолько доволен собой, что невольно даже хрюкнул от восторга, а женщина улыбнулась первой за всю историю человечества шутке, обыгрывающей название орехового дерева. Говорить больше было не о чем, все равно лучше не скажешь, поэтому я коротко бросил:

— Что ж, получайте удовольствие от галереи!

— Увидимся за завтраком, — ответила она, и я зашагал в сторону Кампо Санта-Маргерита, где умял кусок пиццы, жирной и на вкус восхитительной, проглотил литр холодной газированной воды, а затем, сыто рыгая, продолжил путь в облако выхлопных газов неугомонной Пьяццале Рома, во рту нашей рыбины. Весь путь от головы до хвоста занял у меня немногим меньше трех часов.

Но подкосило меня именно туловище рыбы, Сан-Поло и Санта-Кроче, тупиковые переулки, резкие повороты, бесконечные, сводящие с ума стрелку компаса спуски и подъемы. Здесь моя карта оказалась бесполезна, и когда я попал в прохладный, изысканный внутренний дворик, то моей первой мыслью было не «какая прелесть!», а «какая пустая трата времени!». После часа бесцельного блуждания я вышел с южной стороны на набережную Дзаттере, анальный плавник рыбины. В плавучих кафе туристы лакомились gelati, но я уже окончательно выбился из графика и решительно пал духом к тому времени, как добрался до Санта-Мария делла Салюте и сел на мраморные ступени неподалеку от того места, где холодной зимней ночью двадцать два года тому назад сделал Конни предложение руки и сердца. Теперь там стоял юный баскер, примерно одних лет с Алби, и пел песню группы «Оазис», написанную еще до его рождения, причем слова были выучены явно на слух и практически избавлены от согласных:

«О-о-о-у, ты а-а-а о-о-й единственной, что спасет меня-я…»[48]

Я скучал по жене и терзался вопросом, как долго она будет вдали от меня. Я скучал по Алби и отчаянно боялся, что не сумею найти его и привезти домой. Я потер ладонями глаза.

«В конце о-о-ов, ты моя сте-е-е-на-а-а чуде-е-ес».

Я поднял рюкзак, поймал водное такси, которое доставило меня назад, к хвосту рыбины, затем повторил все сначала, а потом еще раз.

В детстве я представлял себе семейную жизнь примерно так.

На следующий день после бракосочетания мы начинаем свой путь по бескрайнему плато, а впереди нас не только подстерегают различные препятствия, но и ждут приятные вещи, небольшие оазисы, если угодно, — дети, которые у нас родятся, любящие и здоровенькие, внуки, утра Рождества, каникулы, финансовая безопасность, успешная работа. Ну и, естественно, неудачи, но ничего смертельного. Итак, есть взлеты и падения, ямы и колдобины, но в большинстве случаев видно, что там впереди, и вы идете навстречу этому вдвоем, рука об руку, тридцать, сорок, пятьдесят лет, до тех пор пока один из вас не соскальзывает с обрыва, а второй в скором времени не следует за ним. Таково супружество глазами ребенка.

Хотя теперь я могу вам со всей ответственностью заявить, что супружеская жизнь отнюдь не похожа на плато, ничуточки. Там есть ущелья, зазубренные пики, скрытые расселины, заставляющие вас карабкаться впотьмах. А еще там есть унылые, высохшие участки, которым, как кажется, нет конца, и бо́льшая часть путешествия протекает в гнетущей тишине, иногда ты вообще не видишь другого человека, иногда он уходит очень далеко от тебя, пропадая из виду, и вообще путешествие очень нелегкое. Просто очень, очень и очень нелегкое.

Через шесть месяцев после того, как мы поженились, моя жена завела любовную интрижку.

Не уверен, что могу посвятить вас в курс дела, поскольку я при том не присутствовал. Хотя измену намного легче обсуждать с позиций участников сего деяния. И взгляды украдкой, и улыбки, и тайные прикосновения, и трепет сердца, и волнение, и чувство вины — это все о них. Ведь те, кого предали, пребывают в счастливом неведении и продолжают ничтоже сумняшеся жить, как жили до тех пор, пока случайно с разбегу не врезаются в зеркальное стекло.

Не могу рассказать вам и о спутанном клубке намеков, улик и догадок. Не было никаких загадочных телефонных звонков, никаких неосторожно оставленных счетов за рестораны, в которых я в жизни не бывал, никаких детективных расследований с моей стороны. Я узнал правду, потому что Конни сама мне сообщила, а не признайся она, я в жизни и не догадался бы. Конни сказала мне об этом субботним утром, без лишних преамбул, упершись лбом в буфет, так как не знала, что делать.

— В смысле, что делать? — переспросил я.

— Что делать дальше.

— Делать с чем?

— С Энгусом.

— С Энгусом?

— Энгус — это мой друг, парень с работы.

Очевидно, на работе был какой-то парень — она всегда называла его «один парень», что меня раздражало, — художник, выставлявший свои картины в галерее, где она теперь пропадала с утра до ночи. Засидевшись допоздна, они выпили немного вина и поцеловались, и она много думала о том поцелуе, и Энгус тоже, тот парень, и вот уже через пару дней они отправились в отель.