старик, думали, что получится, но не получится». Но, по крайней мере, заявка была. Стратегическая борьба за эмансипацию от оригинала, за пробуждение отражения, – она должна идти через требование для себя роли в историческом сюжете. А исторический сюжет никогда не бывает нейтральным по отношению к оригиналу. Почему? Потому что исторический сюжет связан не с Сатаной, а с тем принципом, который мы называем «Он», который мы называем «Невозможное», или «Тёмный Логос», или абсолютно непостижимое и невозможное, которое стоит вообще за Логосом как таковым, – Аллах, Всевышний (Свят Он и Велик).

То есть для нас Бытие – это всегда Иблис, это всегда Сатана, при этом это сияющее, сверкающее Бытие, которое является благом. Он есть Сатана и он есть архетип. И мы являемся маленькими, жалкими, периферийными отражениями в очень таком мутном, запылённом зеркале под номером семьдесят тысяч, скажем, тридцать девять. И у нас есть уникальный шанс эмансипироваться, используя провиденциально вложенное в посланного к нам Адама частицу Духа Божьего. И эмансипироваться мы можем, только войдя во взаимодействие с сюжетом истории, потому что сюжет истории – это не более или менее как описание пути эмансипации. Но для этого надо взять книжку с полки, прочесть, понять, кто ты здесь, заявить о себе, потребовать себе эту роль. Удивительно, но придётся пройти через роль, придётся пройти через идентификацию, которая может показаться новой несвободой, – вот что интересно.

То есть многим кажется, что «как это я буду Лаэртом, Полонием, Гамлетом, Офелией – ведь это конкретные фиксации?! Значит, я должен себя втиснуть в прорезь (как в фотографиях старых, в Крыму, вырезали на фоне какого-то тропического леса под человеческую фигуру, куда ты вставал). Это же новая несвобода!». На самом деле – нет. Потому что ты изначально являешься просто отражением – как в песне Е. Головина, которая начинается со слов «В зеркале плавает мумия (он имеет в виду себя, он имеет в виду то, что он видит в зеркале), лезвием синим грозит (то есть самому себе он грозит этим синим лезвием, когда встаёт перед зеркалом, чтобы побриться)».

Мы есть такие «мумии», плавающие в зеркале, мы мумии, которые представляют собой отражение. Но не какого-то там Иблиса громадного: дело в том, что Иблис как Бытие с большой буквы сначала преломляется в качестве архетипического отражения в главном зеркале. Оно там дробится ещё на какие-то отражённые, дробящиеся аспекты, ипостаси (появляются, скажем, Зевс, Аполлон, Дионис), а уже потом они переходят в архетипические модели отражений человеческих существ. И когда герой говорит: «У меня божественное происхождение: я сын Посейдона», – что он имеет в виду? Он конкретно констатирует свою отражённую природу, зависимость от определённого архетипа, но при этом он бросает вызов этой зависимости. Потому что Рок, который ничтожит, и зависимость от архетипа – они являются двумя сторонами одного и того же: подвластности Року и одновременно статуса определённого отражения в зеркале.

Даже в инициатических вариантах, когда свой статус отражения принимают очень всерьёз и очень положительно, очень позитивно, то «технологически» для того, чтобы пройти весь путь идентификации с оригиналом, сначала надо идти по радиусу к центру. И воссоединиться с тем, что называется «точка пересечения оси мира с нашим зеркалом», в которой якобы располагается «земной Адам», – на языке эзотериков это место проявления архетипа на плоскости, – а потом уже подниматься по вертикали. Опускаться и подниматься ради того, чтобы реинтегрировать состояние уже большого «небесного» Адама. Это снятие травмы сознания.

А наш путь совершенно противоположный. Наш путь – это абсолютизация травмы сознания, это превращение сознания как раны во врата выхода из тотального вездесущего это.

Ответы на вопросы

В этом состоянии боли, разрыва, вряд ли можно использовать термин «экзистенциальный». Но они не являются также и онтологическими…

Я просто имел в виду, что эти состояния не являются психологическими и психическими. Они являются состояниями «на стыке». То есть, с одной стороны, это переживается на психосоматическом уровне, но с другой стороны, это понятийное, категориальное состояние некой независимой диалектики идеи.

Я считаю так: есть идея, которая диалектически проходит разные стадии; и пока она описывается как динамика категории, то это не что иное, как просто концепт. Мы можем сказать, что этот концепт носит гносеологический или онтологический характер. Но мы можем обнаружить, что какой-то аспект этой идеи переживается нами с непосредственностью ухвата за горячий утюг. И тогда, когда перипетия становящейся идеи совпадает с нашим психосоматическим переживанием, мы вправе назвать это экзистенциальным. Потому что если это чисто психологическое переживание или психофизиологическое, то, конечно, оно не экзистенциальное, потому что оно может носить иллюзорный характер: в нём нет ничего концептуально архетипического.

Я думаю, что все категории психологии не поднимаются до экзистенциального. То есть «дружба», «ревность», «предательство», «гнев», «обман» и так далее, – это такая бодяга, существующая на задворках, это как бы такие социальные выходы.

Но, допустим, «отчаяние». На самом деле это слово, которое является эвфемизмом. То есть отчаяние – это состояние поражения в конфронтации с Роком, это состояние поражения в попытке вырваться из статуса отражения, которая проваливается. Отчаяние – это когда ты уже получил вкус здесь и теперь, и этот отвоеванный островок снова заливают воды вездесущего это (не-Я!). И это уже дискурс глобально идеального порядка, но при этом переживается на психосоматическом уровне. Вот я считаю, что в этом – совпадение, и здесь можно применить слово «экзистенциально». Так я его применяю.

Вы раньше говорили, что «Смерть – это знак Бога», что, соответственно, прямо коррелирует с принципом финализма.

Ну да – там, где кончается человек, начинается Бог.

Существует ли сознание после смерти?

Оно не может существовать, потому что сознание и смерть – это одно и то же. Сознание в нас – это наша отложенная смерть.

Представьте себе, что жизнь – это чёрная кошка в комнате, которая ярко залита светом, причём комната белая. Комната белая, стены белые, пол белый – негде спрятаться. Посредине – чёрная кошка. Эта чёрная кошка является чистым сгущением тьмы, которое вброшено в это белое по контрасту, и если этой чёрной кошки бы не было, то не было бы понятно, где кончаются стены, начинается потолок и начинается пол. Вообще отсутствовала бы перспектива, потому что белое было бы абсолютно тождественно во всех направлениях. Не было бы светотени, потому что свет заливает всё совершенно одинаково ярко. И это просто такая «белая дыра». Но введение туда этой чёрной кошки сразу даёт всему структуру: мы сразу видим стены, пол, на котором кошка прыгает, обозначая высоту, мы сразу выстраиваем геометрию, хотя там