с упадническим настроением и активным использованием синтетических звуков при упрощении партий остальных инструментов[438]. Эта «европейская» преемственность дополнительно подчеркивалась не только монохромной похоронно-торжественной эстетикой обложек к «Сестрам» и «Daughters», но и франкофонией самого Николая Комягина. Так, «Amsterdam», трек о посещении квартала красных фонарей, начинается с видоизмененного куплета из одноименной песни Жака Бреля.

Квазиевропейская томность была отброшена в альбоме «Пасха» и сопровождавших его синглах (последний из них, «Туту», вышел в 2017 году и в качестве бисайда содержал кавер на «Дома не сиди» группы «Руки вверх») в пользу «эстетики родных берез». В «Пасхе» впервые запевший по-русски Комягин отпевает сырьевую экономику Российской Федерации, крах индустрии и отчуждение ее жителей от ресурсной базы и от простых человеческих чувств под стакатто синтезаторов и ударных, сопровождаемое искаженным почти до неузнаваемости гитарным звуком. Лет сорок назад во всех центрах англо-американской индустриальной экономики почти одновременно появились проекты, стиль которых определили термином «синтпанк» (Ike Yard из Нью-Йорка, The Units из Сан-Франциско, Fad Gadget из Лондона, Primitive Calculators из Мельбурна) — в своей массе они обращались к тем же темам и с помощью тех же музыкальных приемов.

Устойчивый крой физической оболочки товара поначалу давался Shortparis непросто — это было наивное искусство. Впрочем, в дальнейшем благодаря четырехчасовым репетициям (и опыту «специальных» шоу, стиравших композиционные неровности студийного материала) оно в конечном счете отточилось до наивистского, иллюстративного. В «Так закалялась сталь» звучит уже хорошо продюсированный, набитый множеством сторонних звучков синтипоп — сжатый, изящный и комфортный, как брендовое нижнее белье в аутлете; неслучайно до его выхода в качестве мерча группа выпускала трусы с собственным логотипом.

Успешный брендинг и грамотная работа с аудиторией были сильным местом Shortparis и раньше. «Мы — дельцы в сфере искусства», — утверждали они[439]; в этом заявлении одновременно и «радикальный шик», и модернистская скандальная честность. Группа в самом деле действует в рамках экономической логики позднего капитализма — и ничуть этого не скрывает (впрочем, работать и с комфортабельно-центристскими, и с правыми, консервативными и даже фашистскими концепциями порой не стеснялись и деятели евроатлантического постпанка — The Stranglers, Japan, Þeyr, вплоть до их духовного предшественника Дэвида Боуи). Антикапиталистическая риторика, в отсутствии следования которой группу так часто[440] обвиняют[441], тоже часть «продукта», тоже деталь в наборе эстетико-идеологического конструктора, который музыканты поставляют на рынок. Shortparis — компания, занимающаяся не только производством «контента», но и его брендированием и продвижением.

Однако начиная с «Так закалялась сталь» образ действия группы заметно меняется. И это логично — авантюрист, привыкший получать то, к чему он стремится, в один прекрасный момент рискует сойти с дороги приключений и попасть в ловушку, которая уготована любому модернисту: в декаданс, бессмысленное и бесконечное развлечение в условиях конца времен и собственной неизбывной боли. Ведь именно о нежелании больше чувствовать боль говорит Комягин[442], когда упоминает свою мечту об изъятии творческого порыва. Директору концерна, производящего комфорт, крайне некомфортно самому — и этот болезненный порыв он мастерски трансформирует в производительную мощность.

Другой вопрос, что мощность эта, если судить по текстам песен с «Так закалялась сталь», способна лишь воспроизводить окружающую реальность, но не произвести ее подмену. Общие черты реальности неизменны, вне зависимости от того, читает ли слушатель группы «Медиазону» или Russia Today или не читает вообще ничего. Современная Россия Shortparis — Россия полиции и «инофонов», беспредельной и бессмысленной жестокости, кодифицированного и привычного насилия. Гезамткунстверк Shortparis ужасающе современен — индивидуалистический коллективизм проекта растворяется в обезличенных алгоритмах российского времени, наступившего после модерна.

На вопрос Николая Солодникова «Какая книга повлияла на вас больше всего?» Комягин так же прямолинейно и не задумываясь отвечает: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» Александра Волкова[443]. Действительно — более внятной истории полномасштабного бунта ради бунта, организованного лишь своими силами, на постсоветском пространстве на найти. Только вот в продолжении этой истории после нескольких попыток переворота к последней, седьмой книге Урфин Джюс стал верным сыном Волшебной страны. Диверсант, ставший лояльным режиму, — роль весьма поучительная. Одному такому диверсанту не так давно поручили озвучивать как раз персонажа в экранизации Волкова. Только не самого Урфина Джюса, а одного из выпиленных им солдат, пусть и главных. Речь идет о Сергее Шнурове.

При всем задействованном музыкальном, теоретическом и образном фетишизме Shortparis во многом напоминают ремейк шнуровского «Ленинграда»: даже в истории обретения популярности, риторике и постепенном опрощении выразительных средств. Ремейк для тех, ходит вместо Эрмитажа в мелкие галереи, а барам на Рубинштейна предпочитает забеги по улице Некрасова. Но чувствует то же самое: глобальный ужас — и стремится уйти от него.

В коротком сюжете[444] для немецкого ютуб-канала Arte TRACKS коллектив показывает «свой» Петербург: дворы-колодцы, могилу Достоевского на Тихвинском кладбище, китайскую столовую в Апраксином дворе. Но именно эту заявленную «изнанку туристического города» можно спокойно купить на открытках — стоит лишь сойти с Невского проспекта. «Чуфальня на Апрашке» — уже почти десять лет[445] ничуть не меньшая достопримечательность Петербурга, чем Исаакиевский собор или Парк 300-летия, из которого ныне открывается прекрасный вид на новый узнаваемый маркер города — иглу «Лахта-центра».

Если стремление модерниста — это преобразование быта в случай[446], то стратегия Shortparis инвертирована: это преобразование случая в быт. И именно благодаря этому и рождается очуждающий эффект. Те противоречия, на которых группу «ловят», расставлены в их работах не просто так: монтаж противоречий должен провести реципиент. Таким образом группа демонстрирует, что в России «да» означает «нет» и нельзя верить никому, кроме самого себя. Их декларативное использование околоакадемического языка по отношению к искусству (в том числе по отношению к собственному искусству) имитирует постструктуралистский язык арт-институций: язык, который был направлен на подрыв властных отношений в арт-сфере, но в итоге стал ее официальным диалектом. Собственно, имитация действий власти — и есть тот сюжет, по которому сегодня существуют Shortparis: прямая театрализация поведения, вводящая элементы если не физического, то психологического насилия в те области человеческих коммуникаций, где их раньше не было. В итоге Shortparis не только артикулируют старый анархистский тезис «Государство — это банда», но и спрашивают слушателя, почему он до сих пор не создал свою собственную, не нарушил таким образом государственную монополию на насилие так же, как это сделали они, и почему не конкурирует с Shortparis за высказывание в медиапространстве.

Спектакль окончен, прошу всех встать

Нетрудно заметить, что две представленные стратегии очуждения фактически антагонистичны друг другу. «ГШ» верят (или делают вид, что верят[447]) в спасительную возможность новизны в мире позднего капитализма, размножающего обезличивающие поведенческие паттерны — и демонстрируют