Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру. Гульфем с ужасом смотрела на пустую шкатулку.

– Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха! Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в дверях, указала на ковер:

– Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.

– Тебя накажут! – визжала Гульфем, падая на колени и торопливо собирая жемчуг. – Тебя накажут тяжко и жестоко!

– Уже наказана, – успокоила ее Хуррем, – наказана и давно. Разве ты можешь понять?

В тот же день, проклиная свое неумение писать по-турецки и вменив себе в обязанность выучиться как можно скорее, попросила добрую старую женщину послать султану несколько слов от нее, Хуррем. Казнилась и каялась. Искренне или нет, то уж ее дело. Пусть он думает, как хочет.

Пошла к валиде и попросила заменить ковры в покое, отдать их Гульфем или еще кому-нибудь. А ей постлать новые. Может, белые, как у самой валиде. Султанская мать не преминула воспользоваться случаем напомнить Хуррем о всемогущем Аллахе. Семьдесят две тысячи раз на день заглядывает Аллах в нутро человеку, в душу и в сердце, чтоб узнать, чем они наполнены, не осквернены ли.

– Будьте уверены, – успокаивала ее Хуррем, – у меня душа чиста. Если бы вы только знали, как она чиста!

Теперь за нею ухаживали и берегли от всего злого и даже непостижимого. От кара-кура, злого духа, который наваливается ночью, во сне, и душит человека, помогает лишь железо под подушкой, и сама валиде подарила Хуррем маленький ятаган, так густо усыпанный самоцветами, что он уже был и не оружием, а только драгоценностью. Старую бабку-Ал, которая подстерегает рожениц, вырывает у них из груди легкие и бросает в море, можно было отогнать, держа у кровати иголку и повторяя сто тринадцатую суру Корана «о защите от зла дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидовал!».

Хуррем смеялась над теми страхами – что они значат после того, как ты познала рабство!

Вслушивалась в себя и слышала, как рождается в ней новое существо. То, что было смесью крови и темноты, что было страстью и стоном, теперь становилось душой, билось в ней, рвалось на волю, словно хотело ее темных стонов, несло обещание муки и боли, но она с радостью ждала их, ибо знала, что только мучительнейшие боли высвободят ее дух и дадут ощущение полной независимости от всего. В те мгновения она будет зависеть от природы, от простейшего, почти животного бытия, а не от людей, – и в этом найдет наивное высшее блаженство и счастье, которых нечего ждать в том мире, где женщина рождается для клетки, как посаженный в нее дикий зверь.

Поэтому Хуррем не пугалась приближения родов и в ночь, когда все началось и вокруг нее закудахтали темные фигуры баб-повитух, была спокойной и радостной, дикие спазмы боли, словно разрывающие тело, приносили злое утешение. Даже в те бесконечные часы мук она никак не могла связать невыносимую боль с осознанием великой неизбежности новой жизни, которую должна была дать миру. Как нечто постороннее, как чужое восприняла слабый крик младенца и почтительный шепот повитух: «Эркечоджук» – мальчик. В ней все замерло, исчезло ее тело, вместо него воцарилась бездонная пустота. Жизнь начала возвращаться лишь через некоторое время несмелым журчаньем первых талых вод по весне. Где-то зародилась маленькая, пугливая, как тело маленькой Настаси, капелька, упала, робко прислушалась, долго ждала, не случится ли чеголибо, потом позвала к себе еще одну, чуть побольше, та прыгнула вниз уже отважнее, посмеялась над страхами первой и незамедлительно позвала к себе третью, капельки запрыгали наперегонки, зажурчали тоненькой струйкой, потом ручейком, потоком. Жизнь! А что поток? Разве не связаны между собой невидимо и неуловимо, не слиты в единый поток капельки так же, как слита она теперь со своим дитятком, с первенцем, с сыном!

Где-то за Вратами Блаженства ударил барабан в честь новорожденного преемника престола, ударил гулко, радостно, воодушевленно, и пришло еще одно знание: связана теперь, слита навеки и с Сулейманом. Дитя между ними, сын – точно капелька жизни, и уже не разорвать, не оторвать, не разлить слитого.

Барабан за Вратами Блаженства бил гулко и радостно, как ее сердце, он бил победоносно, ибо это была ее победа. Она не просто выжила – она победила!

Ты победил, османский орел, аистенка с Украины, но будешь побежден им, уже побежден!

И не тупой силой грубого преимущества, а бессмертной мощностью жизни, и несокрушимостью души, и непокоренностью сердца.

Дитя родилось хилое, кричало безумолчно днем и ночью, задыхалось, кривило сморщенное личико. Словно бы ощущало на себе железный ошейник, рожденное без свадьбы, без радостей, в тревоге и выжидании беды со всех сторон. «Чи ти мене, моя мати, в церкву не носила, що ти менi, моя мати, долi не впросила?»

Хуррем не отдала ребенка мамкам. Хватало молока в груди, молодое, семнадцатилетнее тело было полно жизни, хотела ту жизнь перелить и в сына, сама ухаживала за ним, не подпуская и близко служанок, напевала над ним родные песни: пусть слышит эти слова – единственное, что осталось неотобранным у его матери.

Странно звучали эти колыбельные, каких тут никто не мог понять: «Закувала зозуленька на хатi, на розi, заплакала дiвчинонька в сiнях на порозi. Ой, кувала зозуленька, тепер не чувати. Ой, де я ся не родила, мушу привикати».

Дитя кричало, точно в нем собрались все боли мира, а она, украдкой глотая слезы, выпевала над ним свою свадьбу, которой не было и никогда не будет, пела и за отца, и за маму, за молодого и за молодую, за бояр и дружек, за выкуп и венчанье, за расплетание косы и за девичий веночек, и, так напевая, она вновь почувствовала свою силу, свое всемогущество, свое бессмертие. Бессмертие ее кричало у нее на руках, и она целовала его и, склонившись над ним, смеялась радостно и с вызовом.

Тем временем над Стамбулом висела густая, как бы липучая мгла, уже наступала зима, а в небе зловеще громыхали громы, на земле расплодилось необычное множество гадов, насекомых и червей, в водах плавала дохлая рыба, птицы умирали на лету, по улицам города среди людей мрачно слонялась безмолвная смерть, косила тысячи ежедневно, хмурые чауши в пропитанных дегтем хирках носили и носили в черных табутах несчастных мертвецов на кладбища, тысячи псов метались по опустевшим улицам столицы, как зловещие вестники гибели, дармоеды из султанских дворцов затаились в тревоге, гарем, хоть и обособленный от всего мира, казалось бы, самым надежным образом, тоже жил выжиданием, робким и настороженным: проникнет ли за его врата и стены невидимая и неслышная смерть, схватит ли и тут свои жертвы, и кто станет ее жертвами, и заберет ли она это немощное дитя, отняв одновременно и могущество у маленькой султанши, ибо ненавистной была сама мысль о том, что одна из них – и не самая первая, и не самая заметная – внезапно стала выше их всех.

Хуррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для ее дитятка. То для других, прежде всего для мужчин. Это они живут с мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной или никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто исчезают, как птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь, целый мир. Всегда носят этот мир в себе, наполнены им и переполнены, потому и всемогущи. Но открывается это лишь немногим, и открывается не само по себе, а в муках, ограничениях, в нечеловеческом напряжении. Разве она за свои муки не заслужила счастья?