Да уж. Брунетти не знал, что и сказать. Пауза явно затянулась; наконец Серджио спросил:

— Как насчет того, чтобы всей компанией прийти к нам поужинать? Скажем, в пятницу вечером?

Брунетти хотел было согласиться, но вдруг, неожиданно для самого себя, сказал:

— Давай я сначала посоветуюсь с женой, а заодно выясню, нет ли у ребят каких-нибудь планов на этот вечер.

— Гвидо, кто бы мог подумать, что мы до этого дойдем? — спросил Серджио неожиданно посерьезневшим тоном.

— До чего?

— Советоваться с женой, выяснять, нет ли у наших деток планов на вечер. По-моему, мы стареем, Гвидо.

— Да, пожалуй, ты прав. — Не считая Паолы, брат был единственным человеком, которому он осмелился бы задать подобный вопрос: — А ты что, переживаешь?

— По-твоему, это имеет значение — переживаю я или нет? Все равно мы бессильны что-либо изменить. Слушай, а почему такой серьезный тон? Ты чем-то расстроен, да?

— Ты уже читал сегодняшние газеты? — спросил Брунетти вместо объяснения.

— Да, в поезде по дороге домой. Это по поводу Лоренцони?

— Да.

— Тех самых? Твоих?

— Да, — коротко бросил Брунетти.

— Ужасно. Просто ужасно. Что им пришлось пережить! Сначала сын, а потом племянник. Даже не поймешь, что хуже…

Но было ясно, что Серджио, только что вернувшийся из Рима все еще под впечатлением пережитого успеха, не захочет говорить об этом. Брунетти это почувствовал и перебил его:

— Так я спрошу у Паолы. А она позвонит Марии Грации.

Двуличность — вот основная характеристика итальянского правосудия, а если быть более точным — судебной системы в целом, которая сложилась в стране якобы с целью защиты собственных граждан. В действительности же большинство граждан уверены: в то время, пока полицейские не занимаются розыском преступников, они прикладывают все усилия к тому, чтобы на скамье подсудимых оказались те, кто, по идее, должен их судить. Обвинительные приговоры — большая редкость, да и те, как правило, отменяются в апелляционном суде. Убийцы заключают сделки и выходят на свободу; заключенные, будь то маньяки, воры или отцеубийцы, получают ворохи писем от восторженных поклонников, словно какие-нибудь рок-звезды. Коррумпированное чиновничество и всесильная мафия вальсируют рука об руку, и каждое их па — очередной шаг к ниспровержению государства, а точнее, самого понятия об авторитете государственной власти. Хитроумный доктор Бартоло, в своей знаменитой арии «La vendetta»,[30]по всей вероятности, имел в виду именно суд высшей инстанции, в котором высшую ценность представляет не правосудие, а умение с помощью словесных уловок и всевозможных ухищрений так или иначе обойти закон.

В течение нескольких последующих дней Брунетти, пребывая в крайне унылом расположении духа от осознания тщетности собственных усилий, размышлял о природе правосудия. Слова Цицерона о добродетелях и о взаимосвязи явлений не давали ему покоя; но все без толку, думалось ему.

Подобно троллю из волшебной сказки, прочитанной когда-то в детстве, троллю, который, невидимый и неслышимый, притаился под мостом, его записки покоились в нижнем ящике стола — невидимые, но не забытые.

Брунетти побывал на похоронах Маурицио, после которых у него на душе остался неприятный осадок. Он и сам не знал, что было более омерзительно — бесчувственные вампиры с камерами в руках, алчущие сенсаций, или осознание того, что покоится в тяжелом ящике, запаянном по краям свинцом, — с той целью, вероятно, чтобы уберечь его от сырости, царящей в фамильном склепе Лоренцони. Графиня на похоронах не присутствовала; и только граф с заплаканными глазами, обессиленно опираясь на руку поддерживающего его молодого человека, прошествовал по церкви за гробом человека, которого убил. Его мужественный, благородный вид, достоинство, стойкость, с которой он переносил страдания, повергли чувствительных итальянцев в состояние исступления — страну буквально захлестнуло сентиментальной волной сострадания к несчастному. Такого не было с тех пор, как американская пара, родители убитого в Италии мальчика, пожертвовали его органы итальянским детям — детям страны, в которой погиб их сын. Брунетти перестал читать газеты, после того как выяснил, что суд постановил рассматривать смерть Маурицио как «результат оправданной самообороны».

Брунетти погрузился в расследование дела об украденных двигателях. В этом было что-то болезненное: так человек с больным зубом, вместо того чтобы идти к врачу, причиняет себе еще большую боль, поминутно дотрагиваясь до него языком. В этой бессмысленной круговерти, где все перевернуто с ног на голову, если подвернулся шанс найти двигатели, то почему бы их не найти? Увы, это было слишком легко — украденные двигатели были вскоре обнаружены в доме одного рыбака из Бурано; у него оказались такие подозрительные соседи, что они сразу же заметили, как тот выгружал из лодки одну за другой какие-то подозрительные штуковины, и сразу же сообщили об этом в полицию.

Вечером того же дня, после триумфа с моторками, на пороге его кабинета появилась синьорина Элеттра.

— Buon giorno, Dottore, — ее голос был едва слышен; лицо спрятано за огромным букетом гладиолусов, который еле умещался у нее в руках.

— Ради всего святого, что это, синьорина? — изумился Брунетти, подымаясь со стула, чтобы освободить ей дорогу, убрав с ее пути второй стул, стоявший между ней и его столом.

— Лишний букет, — небрежно бросила она. — У вас есть ваза? — Она плюхнула букет на стол, а рядом положила какие-то бумаги, слегка помятые и влажные от накапавшей на них с мокрых стеблей воды.

— Должна быть где-то в шкафу, — ответил Брунетти, все еще недоумевая, почему она принесла ему букет. И почему вдруг лишний? Обычно цветы ей доставляли по понедельникам и четвергам; а сегодня была среда.

Она заглянула в шкаф, покопалась там, но, ничего не найдя, нетерпеливо махнула рукой и, ни слова не говоря, вышла из кабинета.

Брунетти посмотрел на цветы, лежавшие у него на столе, а затем на бумаги. Это были результаты анализов Роберто, присланные по факсу из Падуи от доктора Монтини. Он небрежно швырнул бумаги обратно на стол и посмотрел на гладиолусы. Они были живые, они излучали энергию; при одном их виде становилось легче на душе; Брунетти больше не хотелось думать о мертвом мальчике, переживать о нем и его семье.

Синьорина Элеттра быстро вернулась с роскошной вазой, которую Брунетти не раз видел у нее на столе и которой так часто восхищался.

— Думаю, это как раз то, что надо, — сказала она, наполнив вазу водой и ставя позади цветов. Затем она принялась аккуратно один за другим ставить их в вазу.

— Как это получилось, что у вас оказался лишний букет, синьорина? — спросил он и не смог удержаться от улыбки, глядя на синьорину и на цветы.