Его бывшие дамы – две-три – сохранили с ним дружеские отношения. Обиды давно прошли, и они с удовольствием болтали о том, о сем, часами вися на телефоне, в надежде, что бывший возлюбленный выведет в свет – вот скупым он точно никогда не был.

Иногда так и случалось – он брал кого-нибудь из них на премьеру, или на вернисаж, или приглашал на обед.

Дамы эти, разумеется, товарный вид давно утратили, но были ухожены, остроумны и вели себя вполне по-светски – выходом он оставался всегда доволен.

Конечно, они дружно сетовали, что годы молодые прошли, канули в Лету, и теперь остается «протез в стакане и манная каша». Но они все же кокетничали – за модой следили, за фигурами тоже, да и лица свои держали в порядке – это про тех дам, что с успехом пользуются новыми технологиями. Будучи в приятном дружеском статусе, они с ним делились интимным.

Его это слегка коробило, он понимал – за мужчину его давно не держат.

Лариса объявилась как снег на голову – позвонила однажды и попросила о встрече.

Он совсем растерялся и задал дурацкий вопрос:

– А зачем?

Она замолчала, раздумывая, обидеться ли на этого человека, считающегося ее биологическим отцом, или все же не стоит – понять его можно.

Прокофьев дал слабину и согласился на встречу. Нервничал, что говорить, нервничал. Виски заломило – а это означало, что подскочило давление. Не жаль было потраченного времени – этого добра у него было навалом. Не жаль и денег – кафе было скромным, да и вряд ли она его объест.

Было тревожно и муторно – зачем? Вот зачем все это надо? Зачем вносить сумятицу в его такую привычную и размеренную жизнь? Зачем беспокоить пожилого и почти незнакомого человека? Родными они не станут – это понятно и так. Жизнь ее его не заинтересует. Тогда зачем?

Прокофьев сидел в полумраке кафе, пил вредный растворимый кофе и поглядывал на часы.

Он сразу узнал дочь – по неуклюжей фигуре, полным ногам, черным навыкате «коровьим» глазам.

Она поискала его взглядом, засуетилась, торопливо скинула плащ и, одернув юбку, решительно направилась к нему.

Он встал и протянул ей руку. Она села напротив, опустила глаза и призналась, что сильно нервничает.

Он спросил, не голодна ли она, но есть она отказалась и заказала чай.

Не поднимая глаз и болтая в чашке ложечкой, она торопливо и сбивчиво рассказывала ему про свою жизнь.

Ему было скучно, неинтересно, но он «делал вид» и кивал головой. Она говорила открыто и откровенно, что очень смущало и возмущало его – чужие ведь люди, зачем же вот так!

А она все говорила и говорила. Брак неудачный, муж – человек угрюмый, без чувства юмора. Денег приносит мало, и она вынуждена брать дополнительные часы. Она – учительница химии в обычной школе. Работу свою вроде любит, но от детей устает. И потом – какие сейчас дети! Можно сойти с ума. С завучем отношения не сложились, она баба вредная и одинокая, совсем не понимает замужних женщин. Есть двое парней – сыновья. Мальчишки неплохие, но… Под сильным влиянием бабки. То есть свекрови. Та, правда, ведет дом, но кому от этого легче? Морально она совсем ее раздавила – все четверо против нее, включая мужа… Она все говорила и говорила, а он совсем скис, почти лежал на столе и все думал, когда же этот бред завершится.

Наконец дочь замолчала, и Прокофьев посмотрел на часы. Она встрепенулась и стала извиняться, что отняла у него столько времени, но… Ей просто надо было выговориться – подруг нет совсем, от коллег сочувствия не дождешься, да и не стоит на работе все это, ну, обнародовать… Глупо.

Он поднялся, и следом поднялась она. Он помог ей надеть плащ и уловил чутким носом ее духи. Его передернуло – духи были из самых дешевых, «рыночных», и он еле сдержался, чтоб не сказать ей, что лучше уж никакие, чем эти.

Они вышли на улицу, и Прокофьев увидел, что лицо у дочери отечное, опухшее, нездоровое. Под глазами мешки, и косметика расплылась некрасиво. Она застегивала пуговицы на плаще, и руки у нее дрожали.

А он не знал, как проститься – ну, чтобы так, навсегда.

Тут она глубоко вздохнула и словно вытолкнула из себя:

– А можно… Можно я буду иногда… к вам… заходить?

Это был не вопрос – просьба. Скорее – мольба. Унижение.

Он покраснел, растерялся, развел руками и, выдавив неискреннюю, почти жалкую, кривую улыбочку, отшутился:

– Ну, если совсем иногда.

Она, не уловив иронии, счастливо улыбнулась и сказала:

– Спасибо!

Прокофьев махнул рукой и двинулся прочь, проклиная себя за слабость характера.

Вот с той поры и начались эти «среды». Среды и банки – с невкусным и некрасивым супом, с плоскими, деревянными котлетами или макаронами по-флотски. Дешевая еда, к которой он, эстет и гурман, был равнодушен и даже брезглив.

Во вторник уже начиналось беспокойство. К вечеру настроение окончательно портилось, и он придумывал себе, а вдруг что-нибудь случится (конечно, самое незначительное – факультатив или педсовет, например), и Лара, прости господи, не заявится.

Но она появлялась – уставшая, замученная, с мокрым от пота лбом.

Так было и в эту среду. В два тридцать раздался звонок. Он тяжело вздохнул и пошел открывать. Лара стояла на пороге, держа в руках свою необъятную сумку, способную испортить репутацию любой женщине.

В прихожей она, как всегда, долго возилась, и он кричал с кухни:

– Ну, что там опять?

Когда выглянул в коридор, она рассматривала себя в зеркало.

«Что там смотреть, господи!» – раздражался он.

Она, судя по всему, с ним была солидарна – отражение ей не нравилось, она огорченно поправляла прическу, пудрила пахший дешевым земляничным мылом толстый нос и подкрашивала губы почти бес-цветной помадой.

Зайдя на кухню, она тяжело опускалась на стул и говорила – всегда! – одну и ту же фразу:

– Устала!

– Ну и зачем ты пришла? – вспыхивал Прокофьев. – Какая необходимость?

Она обижалась – это было видно по задрожавшим губам, – но виду не подавала.

– Вот, – растерянно говорила она, – принесла тебе суп и котлеты.

– Лариса! – Он садился напротив. – Ну, сколько можно, ей-богу! Я. С голоду. Не умираю, – четко, с расстановкой и с раздражением говорил он.

– Да что ты там ешь! – огорченно махала рукой она. – Пельмени и пиццу?

Господи! Да как ей сказать, что даже самые дешевые пельмени и пицца из киоска у метро лучше и съедобнее ее «горячего, домашнего питания»!

– Чай или кофе? – вздыхал он, понимая всю безнадежность своей ситуации.

И опять, как по кальке.

– Как я люблю кофе! – расстроенно вздыхала она. – Но мне нельзя – вчера опять было давление!