— Он без няни гуляет по улицам! — транслировала она нам, закуривала сигарету и опять принималась за Галку.

Золотая осень стояла в расцвете, до свадьбы оставалось всего ничего. И во всем этом дне сурка было столько благости и невинной забавы, что я всерьез начинала верить: все будет хорошо, и все поженятся.

2

Золотую осень свернули в тот день, когда улетал Мендельсон. Чуть не сутки шел ливень, и самолет на Франкфурт откладывали и откладывали, в результате чего Жанетта и медсестра Люся просидели в аэропорту восемь долгих часов. Каждый час Фрониус порывалась уехать, но Майкл, отчаливший от ее берегов и еще не прибившийся к Люсиным, смотрел так отрешенно, что Фрониус опять садилась в кресло. Он шептал, что такой красивой невесты, как Жанна, ему не видать никогда (Люся не знала английского), и это была истинная правда. Правдой было и то, что медсестра, державшая его за длинную безвольную руку, представляла собой единственную на ближайшее время кандидатуру на должность жены, но Мендельсон только вздыхал, и кольцо возвращалось в Америку.

В этот же день открывалась выставка Фомина — в верхнем зале стеклянно-бетонной башни гостиницы «Этуаль», самой претенциозной из всех современных городских построек. Башню поставили так, что она была видна из любой точки города, но проехать к ней можно было лишь обходны-ми путями. Изрядно помучившись, добираясь туда в своих костюмах петровской эпохи, мы с Дуняшиным обнаружили здесь весь бомонд, такой же расфуфыренный и важный.

На входе у нас потребовали приглашения, сделав пометку в списке гостей, сопроводили в зал и громко провозгласили наши имена. Каждого вновь прибывшего идентифицировали и представляли, возможность случайных гостей исключалась, точно мы и в самом деле были на VIP-вечеринке. Так как вся пресса была костюмирована, «князья» и «вельможи» в узорчатых камзолах с трудом ворочали свои телекамеры.

Там и сям красовались высокие вазы с цветами и готовыми треснуть от сока фруктами, но дамы, оберегая взятые напрокат объемные платья, старались к ним не приближаться и медленно плыли вдоль картин, убранных в массивные рамы. Триптихи и полиптихи занимали два противоположных полукруга; на временных внутренних стенах, возведенных специально для выставки, висел тот самый сюр, оправдавший в моих глазах Фомина как художника. Удивляясь тому, что в экспозиции совсем нет работ последних лет, я придирчиво осматривала каждый холст, пытаясь отыскать какой-то след, намек на ситуацию, но никаких намеков не прочитывалось, и я опять возвращалась в начало.

Зал кишел официантами с шампанским. Это были сплошь белокурые юноши, похожие друг на друга как две капли воды, улыбчивые и услужливые. Стоило зазеваться, и они вырывали из ваших рук недопитый бокал, тут же заменяя его полным. Я не заметила, как выпила сходу четыре, и спохватилась лишь тогда, когда башня принялась кружиться вместе с вазами и супрематическими композициями.

Наконец, погас свет, заиграл струнный квартет. Загорелось враз невероятное количество свечей, и на подиуме обнаружились два трона, на которых восседали Марк Михайлович с супругой Ольгой Борисовной в костюмах Петра Первого и Екатерины. Хотя, Екатерина, видимо, была Вторая — все-таки ее яркий образ в массовой культуре затмил всех остальных цариц.

Фомин спустился с возвышения и пошел обходить гостей — чокаясь, целуя ручки, кивая и разворачиваясь во все стороны, чтобы мы могли рассмотреть, как безупречно сидит на нем царский костюм, есть еще порох в пороховницах, и вообще жизнь удалась. Потом он объявил, что запретил сегодня выступать искусствоведам (они говорят непонятное) и предложил разыграть свою картину: пусть она достанется тому, кто отгадает, что на ней написано. На это ушло минут десять, пока кто-то случайно не крикнул: «Вселенная изнутри!» — и не получил в награду изображение морской раковины с тоннелем, уходящим вглубь.

Затем начались поздравления: юбиляра приветствовали директора банков, чиновники и руководители театров. Среди этого сочащегося комплиментами и сомнительными шутками официоза оказался и модный художник Ни-кас Сафронов в костюме Александра Меньшикова. Меньшиков-Сафронов с привычным кокетством рассказал, как двадцать лет уговаривал Фомина переехать в Москву, но сейчас решил переехать сюда сам, правда, в виде своей картины, где изобразил маэстро в полный рост. Все это было довольно скучно; свечи нещадно чадили, общество оживилось, когда начался боди-арт.

Вошли три голые девицы. Двоих принялись расписывать Сафронов и Фомин. Раскрасить третью предложили директорам и чиновникам, которые так шарахнулись к выходу, что вызвался Дуняшин и попытался изобразить что-то типа «Грачи прилетели». Я помогала ему, как могла — рисовала березы и снег, и, в конце концов, лучшей признали работу Олега. Праздник был пущен на самотек. Смеялись дамы, нагие разрисованные девицы лениво передвигались в пространстве («И стоят уныло голые!.. — шептал мне Дуняшин), застывая в позах манекенов из компью-терной графики. К ним добавились еще три, расписанные заранее, среди которых выделялась стоящая неподвижно «Эйфелева башня». Улучив момент, я подошла к Фомину и спросила про имя.

— Какое имя? — не понял Фомин.

И пока он выразительно хлопал глазами и соображал, о чем речь, распорядитель объявил нового гостя, и меня бросило в жар:

— Артур Бернаро, иллюзионист!

Тотчас забыв обо мне, Петр-Фомин, раскрыв объятия, направился встречать мага, который двигался прямо к нему, ни на кого не обращая ни малейшего внимания. В отличие от всех остальных, Бернаро явился без костюма, но в этом сонме ряженых он выглядел вполне уместно в своем черном «камзоле» о двух рядах пуговиц. Он словно тоже был костюмирован, но костюм его был аристократически изыскан и прост. Фомин и Бернаро символически обнялись, последний произнес все соответствующие случаю фразы, после чего был представлен Никасу Сафронову, который тут же предложил написать и его портрет тоже.

Я стояла, забыв обо всем. Подойти или нет? Конечно, пусть подходит сам, но, находясь от него в десяти шагах, я не могла отделаться от мысли, что подглядываю в замочную скважину… Тем временем Никаса куда-то увлекли, Бернаро остался один, и я уже сделала шаг в его сторону, но он вдруг направился к триптихам, а вслед за ним — все микрофоны и камеры.

И вот тут произошло непонятное. Шум у входа, общее движение, какая-то женщина в черном плаще и темных очках быстро прошла прямо к трону, на который только что воссел Фомин, и со словами: «Ты подлец, только ряженый!» — взяла с подноса шампанское и выплеснула юбиляру в лицо. Потом аккуратно поставила фужер на поднос и выскользнула из зала. Наступила тишина. Она длилась вечность, пока ее не разрушил крик Фомина:

— Охрана! Кто ее пустил?!

Заметались мужчины в черных костюмах и с рациями, кто-то бросился к выходу и случайно толкнул подсвечник, свечи упали на штору, занялась стена, едкий дым стал быстро заполнять помещение. Огня почти не было, только дым, густой и тяжелый, мгновенно вызвал приступ паники. Все кинулись к главному входу, кто-то упал, началась давка. Не контролируя себя, я крикнула: «Артур!» — и Бер-наро, мгновенно бросившись ко мне со словами: «Что ты здесь делаешь?» — потащил меня в сторону, противоположную главному входу. Я сопротивлялась, но он объяснил: там нас точно раздавят, — и я подчинилась его ледяному спокойствию и цепкой хватке.