– И все-таки я предпочитаю оригинал карикатуре, – проворчал маркиз, – ибо бонапартова Жозефина – жалкая пародия на Антуанетту. Такая же мотовка, но буржуазка, то есть мотовка без вкуса; такие же прихоти плоти, но прихоти потаскухи… И вокруг нее – эти новые правители, свора жалкой нечисти, ограбившая страну. Вместо царства кровавых фанатиков-революционеров мы получили царство воров и ничтожеств. И огромное количество доносчиков. Недавно я начал писать памфлет об этой креолке… мсье Бомарше, сам не раз писавший подобные памфлеты при короле, оценит новую ситуацию… Я написал только первые строчки – и ко мне уже пришли! И предупредили: «Сейчас у нас новый министр полиции – мсье Фуше. У него есть идея: отправлять людей, внушающих опасения правительству… нет, не в тюрьму, это вызывает к ним нездоровый интерес общественности, а в обычную психушку. Если вы хотите там очутиться снова, продолжайте писать». И знаете, я решил продолжить. В психушке полно порядочных людей, помешавшихся от наших постоянных ужасов. И еще: пережив революцию, я понял, что только в неволе можно вести себя свободно и даже со свойственными вам причудами. Например, в Бастилии я обожал покупать дорогие розы, а потом, на прогулке, стоя над вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал в грязь. Они были уверены, что я безумен, и не трогали меня. Эти сукины дети не понимали символики: Галантный век должен был закончиться грязью.

Маркиз с сожалением посмотрел на остатки кушаний. Он уже не мог больше есть и откинулся в кресле, испытывая блаженство. Мадемуазель де О. в одиночестве допивала вино.

– Мне кажется, граф, вы просто не можете оторвать глаз от нашей молчаливой дамы. Это единственное, что оправдывает ваш отказ от такого обеда. Понимаю ваше состояние… и маркиз тоже. Мы уважаем бурю чувств, которую вызывает у вас ее облик, так что она в вашем полном распоряжении. Мы оба против неверности, но за непостоянство. Тем более что мадемуазель де О. – великая охотница до новизны…

Мадемуазель смеялась.

– Вы за все непременно ответите на Страшном Суде. Оба! Впрочем, надеюсь, господин Бомарше предстанет перед ним уже сегодня.

Бомарше не ответил. Он молчал, и тоскливая грусть вдруг преобразила сытое круглое лицо.

Но маркиз возмутился:

– Глупость толпы, недостойная вас, граф! Страшный Суд… Я уверен, что Он, который устами Сына говорил о прощении, не может мстить нам за наши страсти… да еще в виде этакого суда с присяжными в виде апостолов. Да и за что? Если Бог наделил нас тем, что мы считаем грехами, возможно, мы просто не научились ими пользоваться? Может быть, грехов вообще нет, а есть потребности, пока еще непонятые…

– Все то же отвратительное богохульство, – сказал Ферзес.

– Я не такой уж верующий… хотя, думаю, вы правы, граф, – заговорил Бомарше. – Господь оставил нам свободу воли… свободу выбора. Отсюда и следует, все позволяемо, но не все позволено.

Маркиз улыбнулся:

– Бомарше – моралист… По-моему, это даже смешнее его комедий. Фигаро сменил оплывшие свечи и начал убирать посуду.

– Ваш бокал, хозяин… – Он кивнул на нетронутый бокал.

– Забери его, – сказал Бомарше и внимательно посмотрел на маркиза.

– Что вы так смотрите?

– Если бы этот бокал был отравлен… какое напряженное было бы действие! Вот он, истинный театр, не правда ли, граф?

Граф молчал.

Фигаро уже забрал бокал, когда Бомарше вдруг сказал:

– Оставь его. – И усмехнулся. Фигаро вернул бокал на стол.

– Маркиз, вы довольны? И вы, граф, рассуждающий о Страшном Суде? – спросил Бомарше, пристально глядя на стоявший перед ним бокал с вином.

Граф по-прежнему молчал.

Маркиз, пожав плечами, заговорил элегически:

– Кончается век… Моя бабушка рассказывала, как умирал прошлый век, как все ждали конца света, готовились к Его второму пришествию. Была ужасная паника, все девицы спешили стать женщинами. И бабушка… Она была красавицей с высокой грудью. Когда в отрочестве я думал о грехах и аде, то всегда представлял портрет бабушки в гостиной.

Бомарше выстукивал мелодию пальцами по бокалу с вином. И загадочно улыбался.

Вдруг заговорил граф:

– Конец света? Его и не ждут, потому что он уже случился. Власть, данная от Бога, отвергнута в стране великих монархов. Подданные торжественно убили своих правителей. И хотя сейчас многим кажется, что века кровавей быть уже не может, поверьте: и может, и будет! Ибо с каждым десятилетием общий грех человечества копится, и прогресс я вижу только в возрастающей величине этого греха.

– А я, знаете, очень верю в воздухоплавание, – сказал Бомарше, все постукивая по бокалу. – Я думаю, люди будут проводить все больше времени в небесах, среди облаков. И небо исправит их… Хотя общее содержание жизни не изменится: люди будут рождаться, надеяться, страдать и умирать.

– Вы забыли о главном, – засмеялся маркиз. – О Звере в нашей душе, который время от времени и делает нашу жизнь истинной.

– Перестаньте! – поморщился Бомарше. – Вы типичный французский философ. Ужаснейшая порода! Мой итальянский знакомец Казанова честно говорил: «Я распутник по профессии». Но мы, французы, должны под все подложить идею… Вы не просто развратник – вы готовы увидеть в вашем разврате всю философию мира, вплоть до замысла Создателя. У меня во время премьеры «Тарара» гостил Сальери, милейший человек, постоянно что-то напевал, ну совершеннейшая птица… И прелестный характер, очаровательно, как это умеют одни итальянцы, волочился за моей дочкой. И замечательно говорил: «Были две истинные столицы уходящего Галантного века – Париж и Венеция. Где короновался музыкант? В Париже и Венеции. Куда ехал авантюрист? В Париж и Венецию. И оба города – зеркала своих наций. Какой тяжелейший город ваш Париж – он все время работает, трудится для всего мира: создает новые идеи, моду, научные открытия, новые блюда, эпиграммы и политические теории, и в итоге – революцию. А вот другая столица – Венеция. Она оказалась истинной дочерью Италии, ибо вовремя поняла, что слишком много работала для истории, но в нашем веке открыла наконец великую цель: праздность. Жить для жизни! И теперь там вечно веселящаяся пестрая толпа: аристократы, приживалы, ростовщики, кокотки, сводники, шулеры… Ночей для сна там нет – есть ночи без сна! Пока Париж питался результатами своих умных идей – террором и кровью, – Венеция веселилась, не забывая славить Бога. Площадь Святого Марка… плащи из желтого, голубого, алого, золотого и черного шелка, камзолы, отделанные золотом и обшитые мехом… муфты из леопарда… маленькие женские треуголки, кокетливо сдвинутые на ухо… И, конечно, маски, в которых там можно ходить большую часть года! Если в Париже человек превращает свою лицо в маску или, чтобы скрыть свои мысли, искажает лицо в маску, то в Венеции носящий маску защищает свое лицо. Маска всюду: в салоне, канцелярии, во Дворце дожей. И уже нет ни патриция, ни шпиона, ни монахини – есть „синьор Маска“! И в игорных домах возбуждаются, как от любви: свечи, маски, игра, вечная феерия… Все помешаны на игре и на легкой, как игра, любви… почти дружбе, где, насладившись друг другом, люди с благодарностью расходятся. А в Париже даже любовники идейны! И если они расходятся, то ненавистниками; если любят, то измучают…»