задумался. Надо было перестать говорить о делах. Что-нибудь веселое, беззаботное, чтобы развлечь бедняжку. И действительно, что-то вспоминалось очень смешное, что-то было сегодня, когда он говорил с Сазоновым — забавное, ужасно забавное. Чтобы помочь себе вспомнить, он улыбнулся несколько раз и хихикнул, но ничего не получалось.

Он оглядел комнату, обтянутую желтым штофом и почти сплошь увешанную фотографиями. Они оба любили рассматривать фотографии и вспоминать по ним мелкие семейные факты. Вот он сам в солдатской походной форме, в гимнастерке, со скатанной шинелью через плечо и с винтовкой — в таком виде он прошел три километра в Алуште, в Крыму. Императрица с детьми ехала в ландо сзади и звала отдохнуть, или чтобы, по крайней мере, адъютант нёс над ним зонтик, ибо она боялась солнечного удара, но он не соглашался. Вот он же в купальном костюме тоже в Крыму. Алеша боится ягненка. Императрица вяжет носки для Собственного Ея Величичества передвижного пакгауза для раненых воинов. Опять он сам с ружьем и собаками на охоте в Беловежской пуще…

…Вспомнил!

— Видел сегодня из окна смешных собачек, — с оживлением начал он, присаживаясь на кровать, — одна маленькая, другая большая. Они хотели любить друг друга, но у них ничего не выходило. Маленькая лезла на большую, но никак не могла попасть, как ни старалась…

Императрица застенчиво заулыбалась.

— Так и не сумели?

— Нет. Я уже думал, что большой надо было лечь на спину. Тогда маленькая легла бы на нее и все бы получилось.

Это было действительно забавно и начало смешить ее. Разговор обещал перейти на подробности, когда вдруг она начала беспокоиться:

— А они не бешеные?

— Не думаю. Нет… Хотя…

Он запнулся и взволнованно взглянул на нее.

— Алеша гуляет днем по парку, — сказала она, выражая мысль, одновременно возникшую у обоих.

— У бешеных хвосты бывают опущенные, — возразил он.

— А у этих?

— У этих… не помню, какие были хвосты, но кажется… а впрочем, может быть, и опущенные.

— Даже если не бешеные, все равно могут укусить или испугать.

Кирпичная краска медленно разлилась по лицу императора. Он резко встал, вышел из комнаты, сердито махая руками, пробежал коридор и распахнул дверь в небольшую приемную.

Оттолкнув вскочившего при его появлении офицера, он сделал несколько шагов, потом повернулся и сдавленным голосом приказал:

— Дежурного офицера!

Дежурный офицер появился, придерживая шашку. Он подошел, наклоняясь вперед, напрягая ноги и воинственно отбивая шаг. По дворцу уже шли, множились и усложнялись слухи. Офицер ждал приказа скакать, вызывать, командовать. Щелкнув шпорами, он одеревенел в двух шагах от императора.

— Появились? — сказал император тем неестественным голосом, которым телефонная барышня говорит "позвонила". — Почему у вас безобразие? Почему у вас по парку бегают собаки? Скоро медведи начнут бегать! Почему никто не смотрит за порядком? Может быть, я должен за всем смотреть?

И с удовольствием глядя на искривленное ужасом лицо офицера, император бросил:

— Благоволите немедленно переловить и уничтожить бегающих по парку собак.

Он вернулся в спальню в решительном и воинственном настроении, которое не было исчерпано отданным распоряжением. Оставалась еще порция раздражения, которая искала выхода. Подойдя к кровати, он, не глядя на императрицу, сказал:

— А ты знаешь, Вилли объявил мне сегодня войну…

И тут же испугался — императрица, крестясь и всхлипывая, утирая слезы тыльной стороной ладони и дрожа подбородком, выпростала из-под одеяла ноги и встала…

АВТОБИОГРАФИЯ (Отрывок)

Чтобы разом покончить с анкетными вопросами, сообщу коротко, что я родился в 1903 году, в семье рабочего-железнодорожника. Мои родители решили дать мне тщательное воспитание, — с этой целью меня секли не реже 3–4 раз в год. Довольно о детстве, — все это не интересно не только для большинства читателей, но и для меня лично.

Интересное в моей жизни начинается с 1918 года, когда я с группой товарищей организовал в г. Борисоглебске ячейку комсомола. Мы устраивали митинги, бегали по собраниям, писали статьи в местную газету, которая их упорно не печатала; я имел даже наглость выступить с публичным докладом на тему "Есть ли бог" и около часа испытывал терпение взрослых людей, туманно и высокопарно доказывая, что его нет. Это было ясно само собой: если б он был, он не вынес бы болтовни пятнадцатилетнего мальчишки и испепелил бы его на месте.

В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших. Казаков выгнали. Наступил голод, меня послали в уезд собирать хлеб. Летом опять пришли казаки, и я вступил в отряд Красной молодежи. Через две недели мы с треском выставили казаков из города, а еще через месяц они опять нас выставили. На этот раз я остался в городе и попробовал вести среди белых пропаганду. Но в красноречии мне не везло никогда: комендант города отдал приказ о моем аресте, пришлось скрываться и прятаться.

Потом их выгнали опять.

Весной 1920 года я отправился добровольцем на польский фронт и был назначен политруком роты. Здесь я увидел настоящую войну, по сравнению с которой наши домашние делишки с казаками показались мне детской забавой. Некоторое время я пытался разобраться в своих впечатлениях и решить, что ужаснее: сидеть в окопах под артиллерийским обстрелом, или бежать, согнувшись, по голому полю навстречу пулеметному огню, или отстреливаться от кавалерийской атаки. Я отдал предпочтение пулемету. Эта холодная расчетливая, методически жестокая машина осталась самым сильным воспоминанием моей семнадцатилетней жизни.

После фронта я вернулся в свой город. Там был новый фронт — бандиты.

До 24-го года я был на партийно-комсомольской работе, побывал на Дальнем Востоке, на Урале. В 24-м году я приехал в Москву и поступил в одно высшее учебное заведение, называть которое я не буду.

Веселое это было место — мое учебное заведение. В нем нас обучали люди, которые никогда не были профессорами, наукам, которых никогда не было на свете. Они выходили на кафедру и импровизировали свою науку. Мы, студенты, относились к ним добродушно и не мешали их игре. Все знания, которые я вынес из этого вуза, сводятся к следующему:

1. Что Герцен в своих произведениях прибегал к анафоре.

2. Что к ней прибегал также и Плеханов.

3. Она встречается и у Маркса.

4. Ею пользовался и Ленин.

А что такое анафора — я забыл. Что-то вроде запятой или восклицательного знака. Убейте, не помню…

Я бы так и остался неучем, если бы не занимался сам.

Нас торжественно, с речами и музыкой, выпустили из этого вуза…

Мой отъезд на польский фронт (отрывок)

Я пришивал к ремню большую железную пряжку. Передо мной на столе