В ее глазах светилось недоверие. Она приоткрыла рот в растерянной, изумленной улыбке. Потом склонила голову набок и прищурилась.

— Как ты это делаешь? — спросила она. — Серьезно!

— Это связано с моим плащом. Не знаю, как именно. Что-то вроде волшебства. Когда плащ на мне, я могу летать. Вот и все.

Она прикоснулась пальцем к моему виску, и я вспомнил о своей маске, нарисованной помадой.

— Что у тебя на лице? Зачем это?

— Так я чувствую себя сексуальным.

— Да ты и вправду чокнутый. И я прожила с тобой два года! — Она смеялась.

— Так ты хочешь полетать?

Я окончательно забрался в комнату и сел на комод, свесив ноги.

— Садись ко мне на колени. Я покатаю тебя по комнате.

Она переводила взгляд с моих колен на мое лицо, в ее улыбке смешались недоверие и лукавство. В открытое окно влетел ветерок, шевельнул мой детский плащ. Энджи поежилась, обхватила свои плечи руками, а потом оглядела себя и вспомнила, что на ней почти ничего нет. Она тряхнула головой, скидывая полотенце с еще влажных волос.

— Подожди минутку, — попросила она.

Она подошла к шкафу, раздвинула двери и нырнула в ящик со свитерами. Пока она одевалась, мое внимание привлекли звуки, несущиеся с телеэкрана. Один тюлень кусал шею другого, яростно мотая головой, а его жертва надрывно выла. Голос за кадром рассказывал, что доминирующие самцы используют все данные им природой средства, чтобы не допустить потенциальных соперников к самкам стада Лед окрасился клюквенно-алыми пятнами крови.

Я так увлекся, что забыл про Энджи. Ей пришлось прокашляться, чтобы напомнить о себе, и когда я обернулся, то успел заметить раздраженно поджатую полоску губ. Со мной это случалось постоянно: миг — и я уже засмотрелся на какую-нибудь телепередачу, хотя она меня вовсе не интересует. Ничего не могу с собой поделать. Словно у меня отрицательный заряд, а у телевизора — положительный. Нас замыкает друг на друга, а все, что остается вне этой связи, перестает существовать. Так же было и с комиксами. Да, это слабость, я признаю, но ее осуждение было мне неприятно.

Она заправила за ухо влажную прядь и одарила меня быстрой эльфийской улыбкой, будто не смотрела на меня только что с раздражением. Я оперся руками о комод, и она неловко устроилась у меня на бедрах.

— Почему-то мне кажется, что все это — глупая шутка, преследующая цель усадить меня к тебе на колени, — сказала она. Я наклонил корпус вперед, готовясь взлететь. — Мы сейчас свалимся…

Я скользнул с края комода в воздух. Меня болтало в разные стороны, а Энджи обхватила меня за шею и восторженно рассмеялась: радостный и одновременно испуганный смех.

Я не особенно крепок физически, но летать с Энджи на руках — это совсем не то же, что носить ее на руках. Она словно сидела у меня на коленях, а я качался в кресле — в невидимом кресле-качалке. Изменился лишь центр тяжести, и теперь я боялся перевернуться, как перегруженное каноэ.

Мы облетели ее кровать, потом перелетели через стол. Она снова кричала, и смеялась, и опять кричала.

— Это самая безумная вещь… — бормотала она. — О боже мой, в это никто не поверит! — воскликнула она. — А знаешь, ты ведь станешь самым знаменитым человеком на всей земле!

Потом она просто уставилась мне в лицо огромными сияющими глазами — так же, как смотрела на меня раньше, когда я рассказывал ей о нашем будущем на Аляске.

Я сделал вид, будто лечу обратно к трюмо, но, добравшись до него, не остановился, а продолжил движение. Только пригнул голову, вылетая из окна. И мы очутились на улице.

— Нет! Что ты делаешь? Господи Иисусе, какой холод! — Она так крепко обнимала меня за шею, что мне было трудно дышать.

Я поднялся к бледной прорехе месяца.

— Потерпи, — сказал я. — Всего одну минутку. Разве оно того не стоит? Полетать? Как во сне?

— Да, — согласилась Энджи.

— Невероятно, правда?

— Ага.

Она вся дрожала, что сопровождалось забавной вибрацией ее грудей под тонкой тканью. Я поднимался все выше — к флотилии облаков, окаймленных ртутью. Мне нравилось, как Энджи прижимается ко мне, и нравилось, как она дрожит.

— Я хочу домой, — сказала она

— Не сейчас.

Моя рубашка немного распахнулась, и она уткнулась ледяным носом в мою голую грудь.

— Я хотела поговорить с тобой, — сказала она. — Хотела позвонить тебе сегодня вечером. Я думала о тебе.

— А кому ты позвонила вместо меня?

— Никому, — ответила она. И тут же сообразила, что я висел за окном и, вероятно, слышал разговор. — Ханне. Ты ее знаешь. С моей работы.

— Она учится где-то? Я слышал, ты говорила, что она в субботу должна заниматься.

— Давай вернемся.

— Конечно.

Она снова зарылась лицом мне в грудь. Носом она водила по моему шраму: серебряной дуге, похожей на серебряный месяц в небе. Я продолжал подъем к луне. Казалось, она уже совсем близко. Энджи прикоснулась к старому шраму пальцем.

— Это невероятно, — прошептала она. — Тебе так повезло. Подумай, что случилось бы, пройди ветка парой дюймов ниже. Она проткнула бы твое сердце.

— Она и проткнула, — сказал я, нагнулся вперед и отпустил ее.

Энджи цеплялась за меня, била ногами, и мне пришлось отрывать от себя ее пальцы один за другим, пока она не упала.

Когда мы с братом играли в супергероев, роль злодея всегда доставалась мне.

Кто-то же должен играть эту роль.

Брат сказал, что мне надо как-нибудь собраться и прилететь к нему в Бостон. И мы с ним сходим куда-нибудь выпить. Думаю, он хочет дать мне пару советов, как старший младшему. Хочет сказать, чтобы я взялся за ум и определился наконец со своей жизнью. А может, он намерен поделиться со мной своей печалью. Уверен, ему есть о чем печалиться.

Что ж, как-нибудь я действительно соберусь и… слетаю к нему. Покажу ему свой плащ. Посмотрим, не захочет ли он примерить его. Посмотрим, не захочет ли он спрыгнуть с пятого этажа.

Может быть, он не захочет. После того, что случилось в прошлый раз, скорее всего — не захочет. Может быть, ему понадобится помощь. Небольшой толчок со стороны младшего братика

И кто знает, вдруг и он взлетит в моем плаще? Поднимется, а не упадет, и поплывет в холодные неподвижные объятия неба.

Но вряд ли. Когда мы были детьми, у него ничего не получилось. Значит, и сейчас не получится. Никогда не получится.

Ведь это мой плащ.

Примерно около полудня в дверь вошла семья — мужчина, женщина и их сын. В тот день они были первыми и, насколько Элинджер знал по опыту, последними посетителями: в музей никогда не заходило много народу. Элинджер был совершенно свободен и мог провести для них экскурсию.