– Сейчас, сейчас, – сказала она. – Еще рано перерезать. Пусть полежит немножко.

И тут ребенок наконец подал голос. И какой!

– Ого! – засмеялся Алексей. – Шаляпин прямо. Я думал, они в этом возрасте только скрипят и пищат. Это он теперь все время так будет орать?

Рената открывала рот, чтобы ответить, но слезы душили ее попеременно со смехом, поэтому изо рта вырывалось только невнятное сипенье.

Неизвестно, скоро ли ей удалось бы произнести что-нибудь осмысленное, но тут на дороге показалась машина «Скорой» – высокий неуклюжий «батон». Она загудела, затормозила, из нее выскочила полная высокая женщина с медицинским чемоданчиком.

– Господи боже ты мой! – крикнула она. – Да что ж это вы делаете?!

Она бросилась к машине, оттеснила Алексея, наклонилась над Ренатой…

– Родила? – радостно воскликнула она. – Вот молодец какая мамочка! И папаша тоже молодец! А уж какой мальчишечка хороший!

Рената закрыла глаза. Слезы текли по ее щекам потоком, нервы то отпускало, то натягивало, как вожжи. Все физические ощущения исчезли – она не чувствовала, как врач перерезает пуповину, не смотрела, что та делает потом, правильно ли делает… Врачиха была шумная и все время что-то говорила, но Ренате казалось, что вокруг стоит полная тишина.

– Как тихо… – Своего голоса она тоже не услышала. – Алеша!..

– Да, – сказал он. – Я здесь, здесь.

Вот его голос был слышен отчетливо. Как только Рената услышала его голос, ей захотелось смеяться и говорить глупости.

– Как хорошо! – сказала она.

Язык, впрочем, шевелился с трудом.

– Неплохо.

Он улыбнулся. Глаза у него были серые и необычно поставлены на лице – домиком. От этого их выражение казалось удивленным, но в то же время внимательным. А брови у него были совсем другой формы – прямые, резким разлетом.

Рената даже своего ребенка не видела так отчетливо, как глаза этого постороннего человека.

– Спасибо тебе, – сказала она. – Очень противно было? Хорошо, что ты мне хотя бы не муж.

– Почему это так уж хорошо?

– Потому что на жену после такого смотреть не захочешь. Я, знаешь, никогда не понимала, зачем мужья рвутся при родах присутствовать. Спасибо тебе…

– Ничего. – Он снова сжал ее руку, но теперь уже не сильно, а совсем легко. – Ничего, ничего. Мальчишка и правда хороший. Я думал, они страшненькие в этом возрасте, а он, смотрю, красивый.

Он так смешно говорил «в этом возрасте»! Такая неожиданная наивность была в этих словах, и совсем не совпадали они с его тоном.

– Тебе еще больно? – спросил Алексей. – Ты совсем не кричала. Положено ведь кричать. Стеснялась, что ли?

– Уже не больно, – сквозь слезы улыбнулась Рената. – Это просто нервы. Не обращай внимания.

– Сейчас в больницу ваших отвезем, в Переславль, – вклинилась врачиха. – Повезло вам, мамочка! Папаша не растерялся. Ну да и вы тоже постарались. Даже разрывов вроде бы нету. Коля! – крикнула она водителю. – Давай носилки!

– Ты не едь, – сказала Рената. – Возвращайся в «Москву», отдохни. Скажи Агнии Львовне, что мальчик родился, – улыбнулась она.

Рената с трудом договорила все это. Глаза, губы – всю ее вдруг свело сном. Она знала, что это бывает после родов, но не предполагала, что сон накатывает так мгновенно.

Что ответил Алексей, она уже не слышала. Только все время, что плыло над ней небо в росчерке весенних веток – до той минуты, пока оно не скрылось под крышей «Скорой», куда ее внесли, – чувствовала жестковатое тепло его руки.

Алексей Андреевич Дежнев проснулся ранним утром у себя в квартире на Чистых Прудах, и обычная его жизнь началась в ту же минуту, когда он открыл глаза.

Он всегда просыпался вот так, сразу, потому что и во сне не уходил из действительности настолько, чтобы потом долго к ней привыкать. Наверное, это было плохо, потому что организм, возможно, не так хорошо отдыхал во сне, как следовало бы. Но такова была индивидуальная особенность его организма, и он к ней привык.

И, в общем, это было удобно.

Вчера он прилетел из Лондона вечерним рейсом, долго стоял в пробках, добираясь до Чистых Прудов, лег поздно и так же поздно поэтому проснулся. Летнее солнце уже вовсю светило в окна сквозь бежевые шторы, и от такого цвета штор, просвеченных солнцем, казалось, будто комната наполнена золотым туманом. Алексей был доволен, что послушался толкового дизайнера, который подобрал именно эту ткань для штор. Сам бы он в такие подробности не стал вникать, конечно.

Он полежал еще некоторое время в постели. Ему казалось, что он плывет в этом золотом комнатном тумане. Потом высокие напольные часы, стоящие в углу, пробили девять раз – он сосчитал удары и решил, что пора вставать. В первый после возвращения день, конечно, можно было поспать подольше, но Алексей привык вставать рано и всегда вставал рано – и в Москве, когда был один, и в Лондоне, когда приезжал к Елене. Собственно, и она ведь вставала рано – их распорядок совпадал во всем.

Его жизнь вообще во всем совпадала с самой собою. Это Алексея не угнетало. Он был не из тех, кто не может найти удовольствия ни в чем, кроме внешних бурь. Когда-то Николашка, друг детства, даже возмущался этим его качеством.

– Не, Леха, ну ты пойми, – объяснял он. – Если ты, когда напьешься, не поешь караоке и не бьешь посуду, то на кой тогда вообще напиваться? В театр сходи!

Когда он говорил это, они оба были еще очень молоды. Потом жизнь пообкатала Николашку – он как-то притих, приувял и даже стал завидовать ровному отношению своего друга к жизни.

– По крайней мере, ты за сорок лет к этому уже привык, – говорил он. – А мне, поверишь, Леха, так что-то скучно после сорока стало… Все одно и то же, все одно и то же. Бросился было на девок молодых, так надоело быстро – тоже ведь они все одинаковые. А потихоньку, трюх-трюх, жить я не умею. Это я не про тебя – насчет трюх-трюх, – поспешил уточнить Николашка.

Уточнял он не зря: в детстве-то за такие слова и по шее мог схлопотать от своего друга Лехи Дежнева.

То, что Николашке скучно стало жить, Алексея не удивляло. Тот с детства был невезучий, но в нем всегда трогала доброжелательная наивность, с которой он относился к жизни. Да и неважно, что именно в нем трогало – он просто был другом детства. А это, как Алексей понял с возрастом, есть категория необъяснимой приязни. Просто видишь человека, больше ничего – и сразу встает в памяти все, что связано с его обликом: все костры ночью у реки, и походы на байдарках, и драки с деревенскими на широкой поляне возле дачного холма… Николашка, правда, в драках не участвовал: его не брали драться, потому что толку от него было мало. Но неважно, брали или не брали, все равно он был частью того, что трудно объяснить словами, – был частью детства.