— Ничего не понимаю, о чем ты толкуешь, — сказал Варт.

— Так он же был джентльмен, — в отчаянии воскликнул еж, — я же тебе рассказываю. Он взял нас, когда мы были маленькие, и кормил нас до отвала. Настоящий джентльмен, и кормил нас в гостиной, в какой ни один ежик отродясь не бывал и не будет, кормил на господском фарфоре, да, а потом в один ужасный день он нас бросил ни за что ни про что, из одного только коварства, в этом уж будьте уверены.

— А как звали того джентльмена?

— Он был джентльмен, да, такой он и был. У него не было настоящего имени, такого, чтобы его толком запомнить, но он был джентльмен, вот кто ей был, и он нас кормил на фарфоре.

— А его не Мерлином звали? — спросил с любопытством Варт.

— Ах-ах, вот это самое имя. Настоящее имя, порядочное, только мы его никак выговорить не могли, как ни старались. Да, Мирн, так он себя называл, и он нас кормил на фарфоре, как настоящий порядочный джентльмен.

— Да развернись же ты, — воскликнул Варт. — Я знал человека, с которым ты жил, по-моему, я и тебя видел, ты был еще малюткой и лежал в его домике, обернутый в вату. Ну будет, ежик, прости, что я тебя напугал. Мы с тобою друзья, и я хочу, хотя бы во имя прежних времен, увидеть твой серый, мокрый, подергивающийся нос.

— Подергивающийся нос — это одно название, господин, — ответил, упорствуя, ежик, — а выдернутый — другое. Вы бы лучше шли, добрый мастер Язвец, и позволили бедному селянину малость вздремнуть, — ведь на то и зима. Да посетят тебя мысли о пчелах и меде, любезный барон, и да слетятся ангелы петь над ложем твоего покоя.

— Что за глупости, — воскликнул Варт. — Я не сделаю тебе никакого вреда, я же знал тебя совсем малышом.

— Эти мне барсуки, — промямлила себе в живот несчастная тварь, — вот гуляют они по курганам, не замышляя никакого вреда, да благословит их Бог, а только они же тебя и прищемят, даже и не заметят, и что тогда делать усталому ежу? А все потому, что шкура у них больно толстая, вот ведь дело-то в чем, они же с малолетства и друг друга щиплют, и мамочку, и ничегошеньки не ощущают, — ну, натурально, и привыкают щипать кого ни попадя. Вон и у бедного моего господина, у мастера Мирна, как есть захотят, тут же «ик-ик-ик» и бегут стремглав да хвать его за лодыжки, держал он их маленьких, — а он, святейшая церковь! — как он, бедный, вопил. Да, с ними, с барсуками-то, значит, намаешься, это нам ведомо, как же. И ведь ничего же толком не видит, — добавил еж, прежде чем Варт успел возразить. — Тычется взад-вперед, ну вылитый мохнатый коврик семенит на толстых лапах. А подвернись-ка ему на пути, ну бывает не повезет, так он без всякого злого умысла тебя тут же чик-чик, просто так, с голодухи да сослепу, да из самозащиты, — ну, и что от тебя останется?

— И все, чем мы можем себя защитить, — продолжал ежик, — это дать ему как следует по носу. Смертоносная пятка — вот как они нас зовут в своих прописях. Дай одному из этих здоровенных полосатиков в нос, бим-бом, вот этак, и резвая жизнь честь по чести летит из него наружу так, что он и засопеть не успеет. Честный нокаут, вот что это такое. Но как может бедный ежик заехать по носу барсуку? Когда ему нечем заехать и нечем от него защититься? Вот тут-то они и приходят к тебе и просят тебя развернуться!

— Можешь не разворачиваться, — сказал решительно Варт. — Прошу прощенья, дружок, что разбудил тебя и что напугал. По-моему, ты замечательный ежик, я даже снова повеселел от беседы с тобой. Спи себе, как спал, пока мы не встретились, а я пойду загляну к моему другу барсуку, как и было мне велено. Спокойной ночи, ежик, удачи тебе в снегах.

— Может, она и будет спокойная, — сварливо пыхтел ежик. — А может, не будет. То ему развернись, то не развернись. Сегодня одно, завтра другое. Охо-хо, ну и мир, никакого порядка. Впрочем, доброй вам ночи, любезные дамы, и тебе, матушка, тоже, пусть приходит град, пусть приходит снег, так и мы найдем продолжение в тех, кто придет за нами.

И с этими словами смиренный зверек свернулся еще туже, чем прежде, поворчал, поскрипел, и удалился в мир сновидений, настолько же более глубоких, чем наши людские сны, насколько сон продолжительностью в целую зиму длиннее безмолвия одной-единственной ночи.

— Ну что же, — подумал Варт, — ничего не скажешь, он быстро управился со своими неприятностями. Забавно, что он сразу же и заснул. Готов поспорить, что он и не спал-то все это время самое большее наполовину, и толком проснувшись весной, решит, что все это ему приснилось.

С минуту он смотрел на грязный комочек из листьев, травы и блох, плотно свернувшийся в норке, +затем хрюкнул и отправился к барсучьей норе, двигаясь вспять по своим же продолговатым следам по снегу.

— Так, значит, Мерлин прислал тебя, — сказал барсук, — чтобы ты завершил образование. Что ж, я могу научить тебя только двум вещам — рыть землю и любить свой дом. Впрочем, к этому и сводится истинное назначение философии.

— А ты мне покажешь свой дом?

— Обязательно покажу, — сказал барсук, — хотя я, конечно, всем домом не пользуюсь. Дом у меня беспорядочный, старый, для одиночки великоват. Насколько я понимаю, некоторым его частям может быть лет и под тысячу. Нас тут живет четыре семейства, — кто там, кто сям, — это если брать дом целиком, от чердака до подвала, так мы, случается, и по месяцам не встречаемся. Полагаю, вам, нынешним людям, он должен казаться развалюхой — ну, ничего не попишешь, зато в нем уютно.

Он засеменил по проходам зачарованной норы, переваливаясь с ноги на ногу странноватой барсучьей раскачкой, и белая маска его с черными полосами казалась во мраке лицом привидения.

— Вон по тому коридору, — сказал он, — если тебе хочется вымыть руки.

Барсуки не то, что лисы В их норах имеются особые помещения для отходов, где они складывают ненужные кости и всякий сор, настоящие погреба, имеются также и спальни, которые они держат в особенной чистоте, часто меняя подстилки. Увиденное очаровало Варта. Особенно ему понравились Большая Зала, расположенная в самой середине кургана, — трудно было решить, чем его счесть, колледжем или замком, — и анфилады комнат с запасными выходами, расходящиеся от нее, словно лучи. В Зале этой было, пожалуй, многовато паутины, из-за того, что она служила своего рода общей комнатой, и потому не находилась на попечении какой-либо из семей, но вид она имела решительно торжественный. Барсук сказал, что это Профессорская. С украшенных панелями стен свисали освещенные сверху забранными в абажуры светляками портреты усопших барсуков, прославленных в свое время ученостью или благочестием. Имелись здесь и величавые кресла с тисненными золотом барсучьими лапками на кордовской коже сидений, — кожа повытерлась — и портрет Основателя над камином. Вокруг камина полукругом стояли кресла, снабженные экранами из красного дерева, коими всякий мог заслонить лицо от яркого пламени, имелась также доска, вроде качелей, по которой графины могли соскальзывать из середины к краям полукруга. В наружном проходе висело несколько черных мантий, вообще все было очень древним.