Для рабочих русская социал-демократическая партия потребует особо: 8-часового рабочего дня, запрещения ночных работ и смен, установления праздничного отдыха, распространения фабричных законов и независимой фабричной инспекции на все промышленные предприятия, кустарей и надомников, создания промышленных судов с равным представительством от хозяев и рабочих для разрешения конфликтов, право контроля выборных от рабочих за расценками, браковкой и штрафами, ответственность фабрикантов за содержание школ, медицинскую помощь и за увечья рабочих.

Для крестьян партия потребует: возвращения отрезанных у них в 1861 году земель, отмены выкупных платежей, равных налогов для крестьянской и помещичьей земли и отмены законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей.

Что же касается конечных целей пролетарской борьбы, то они состоят в переходе «политической власти в руки рабочего класса, передаче всей земли, орудий, фабрик, машин, рудников в руки всего общества для устройства социалистического производства… Продукты, производимые общим трудом, будут тогда идти в пользу самих трудящихся, служить для удовлетворения потребностей самих рабочих, для полного развития всех их способностей и равноправного пользования всеми приобретениями науки и искусства».

В тюремной одиночке, вышагивая свои шесть шагов от дверей до окна, Владимир Ильич, быть может, с особой силой ощутил жизненную потребность человека в свободе и возможности сохранения чувства собственного достоинства. Отчасти, видимо, поэтому и были столь тщательно прописаны права и свободы человека труда в его «Проекте программы». Но особо важным стало то, что именно эти мотивы начинают задавать тон в листовках «Союза борьбы», выпущенных весной 1896 года.

В частности, в первомайском листке, распространенном в тысячах экземпляров по фабрикам и заводам, говорилось: «Мы создаем несметные богатства, золото и ткани, парчу и бархат, добываем из недр земли железо и уголь, строим машины, сооружаем корабли и дворцы. Все богатство мира создано нашими руками, добыто нашим потом и кровью. По справедливости мы должны бы жить в хороших квартирах, носить хорошее платье и уж во всяком случае не нуждаться в хлебе насущном. Но всем нам хорошо известно, что нашей заработной платы хватает едва на то, чтобы существовать… Всякому терпению бывает конец. В минувшем году русские рабочие показали своим хозяевам, что покорность рабов сменяется в них стойким мужеством. Мы перестали быть безответными страстотерпцами и принялись за борьбу». И эта апелляция к чувству собственного достоинства не осталась без ответа.

Все вроде бы шло своим чередом, не предвещая особых событий. Но в мае всю Россию, да и не только Россию, потрясла ходынская катастрофа.

Согласно существовавшим законам, за манифестом о воцарении, подписанным Николаем II 20 октября 1894 года, должна была состояться коронация. Ее назначили на май 1896 года в Москве. Обширная программа трехнедельных празднеств, помимо официальных торжеств, балов, концертов, банкетов и званых обедов, предусматривала 18 мая и народное гуляние на Ходынском поле с раздачей царских подарков.

Этот обширный пустырь, служивший учебным полем для московского гарнизона, был весь изборожден траншеями и брустверами, рвами и ямами. Засыпать их не стали, а вот 400 тысяч кульков, каждый из которых содержал сайку, кусок колбасы, пряник, десяток леденцов, пяток орехов и эмалированную памятную кружку с инициалами государя, изготовили.

С вечера 17-го и всю ночь к Ходынке стекались сотни тысяч людей. Никакой службы охраны порядка не было. И когда приступили к раздаче гостинцев, началась давка. А первые падения в рвы и ямы, крики затаптываемых вызвали панику.

О «Ходынке» писали Лев Толстой и Максим Горький, десятки русских и зарубежных журналистов. Но и они признавались, что выразить в словах весь этот ужас – невозможно. По официальным данным, погибло 1389 человек, 3000 получили тяжкие ранения. Число зашибленных и увечных исчислялось десятками тысяч. «Отвратительное впечатление осталось от этого известия», – записал в своем дневнике царь.

Но это никак не помешало государю вечером 18 мая явиться на бал к французскому послу. Сто тысяч роз, привезенных из Прованса, роскошный серебряный сервиз, присланный из Версаля, семь тысяч гостей, восторженно приветствовавших его, несколько сгладили «отвратительное впечатление». И в те самые вечерние часы, когда на Ходынке солдаты штабелями укладывали трупы на телеги, царская чета на балу под всеобщие аплодисменты танцевала кадриль…

В дни официальных коронационных торжеств, продолжавшихся 14–16 мая, все российские фабрики и заводы стояли. 17 мая работы возобновились как обычно. А на следующий день уже поползли слухи о ходынской трагедии. Казенные праздники еще продолжались, но петербургские ткачи не пожелали в них участвовать, а тем более терять свой заработок. 23 мая на Калинкинской мануфактуре они явились в контору и потребовали уплаты за «коронационные» дни. Это требование – по тем временам – уже само по себе звучало политически. Но, опасаясь скандала в столь торжественный исторический момент, деньги выдали. Тогда рабочие потребовали платы за те лишние минуты, которые они ежедневно перерабатывали из-за того, что станки пускались раньше положенного времени.

На другой день началась стачка. 27 мая ткачи вышли на работу, но с обеда вновь возобновилась забастовка. К ней присоединились Большая екатерингофская мануфактура, затем две Кениговских фабрики, Митрофаньевская, Триумфальная, Новая, Кожевниковская мануфактуры Нарвской заставы и Обводного канала, Невская мануфактура около Смольного, ткацкие фабрики Паля, Максвеля, Торнтона. Стачка перекинулась за Невскую заставу – на Спасскую и Петровскую мануфактуры, оттуда на Выборгскую, Петербургскую стороны, Васильевский остров – на Сампсоньевские и Охтенскую мануфактуры, фабрики Воронина, Гука, Бека, «Невку». Всего бастовало теперь около 30 тысяч рабочих.

Примерно сто представителей этих предприятий, собравшись в Екатерингофском парке, сообща выработали требования. Их передали «Союзу борьбы», и уже 30 мая вышла листовка «Чего требуют рабочие петербургских бумагопрядилен и ткацких». «Мы хотим, – говорилось в ней, – чтобы рабочий день продолжался 101/2 часов вместо 13 часов»; чтобы повышение расценок не уменьшало заработка; «чтобы заработок выдавали правильно и вовремя»; «чтобы шабашили по субботам везде одновременно в 2 часа» и «чтобы было заплачено сполна за коронационные дни»336.

1, 3, 4, 5, 9, 10 июня листки выходили вновь, иногда по 2–3 в день. Они обращались не только к стачечникам, но и к рабочим тех предприятий, которые не бастовали, с призывом о сборе денег для поддержки ткачей. И почти в каждой прокламации рабочим советовали держаться дружно, не производя ни беспорядков, ни буйств, которые были бы на руку лишь полиции. И выдержанность рабочих действительно поражала всех.

«Забастовка, – пишет Сильвин, – возникла не по инициативе “Союза борьбы”, а была организована всецело самими рабочими, инициативные группы которых переходили с одной фабрики на другую…» Но царские чиновники справедливо заметили, что «быстрота распространения волнений. единство требований, наконец, необычайное внешнее спокойствие массы при этом брожении – все это указывало на то, что стачки возникли на почве, подготовленной предшествовавшей преступной пропагандой среди рабочих»337.