Что же касается разговора об изучении русского языка, то он имел любопытное продолжение. 18 января 1918 года открылось первое и последнее заседание Учредительного собрания. Того самого, чьей бесславной деятельности положил конец, матрос-большевик Анатолий Железняков одной-единственной фразой:

— Караул устал, прошу разойтись по домам.

Заседание проходило бурно. Порой дело едва не доходило до рукопашной. Рид и Вильямс сидели на балконе, стиснув зубы; нервы их были напряжены до предела.

Ленин сидел в первом ряду первой ложи, и лицо его выражало полную безмятежность. Порой он явно скучал. Потом он встал, прошел к трибуне, сел на покрытую ковром ступеньку. Изредка он поднимал голову и окидывал рассеянным взглядом зал.

Вильямс и Рид скатились по лестнице и подошли к Ленину. Волнуясь, Рид спросил Владимира Ильича, что он думает о ходе заседания. Ленин ответил что-то безразличным тоном. Потом, в свою очередь, поинтересовался, как идет работа в Бюро.

— Материалы печатаем тоннами, — ответил Вильямс, — и регулярно переправляем через линию фронта.

Ленин сразу оживился, заулыбался. Пригласил в ложу.

— Ах да, — неожиданно спросил он, — а как подвигается дело с русским языком? В состоянии ли вы понимать все эти речи?

— В русском языке так много слов… — уклончиво ответил Вильямс.

— В том-то и дело, — заметил Ленин. — Им нужно заниматься систематически. С самого начала вы должны овладеть основами языка. Я расскажу вам о своем методе.

Вильямс вспоминал впоследствии:

«Вкратце метод Ленина сводился к следующему: сначала выучить все существительные, выучить все глаголы, выучить все причастия и прилагательные, выучить все остальные слова, выучить всю грамматику — орфографию и синтаксис, а затем непрерывно всюду и со всеми практиковаться. Как нетрудно заметить, метод Ленина был не столько оригинальным, сколько многосторонним. Словом, это был его метод борьбы с буржуазией применительно к овладению языком — браться за дело самым решительным образом. И разговор о нем увлек Ленина.

Он сидел, перегнувшись через барьер ложи, и говорил, подчеркивая слова выразительными жестами. Глаза у него блестели. Наши коллеги-репортеры сгорали от зависти. Они думали, что Ленин в этот момент разоблачает преступления оппозиции, или выдает нам тайные планы Советов, или, может быть, разжигает в нас революционный пыл. В подобный критический момент, несомненно, такую вспышку энергии у главы великого Русского государства могли вызвать только подобные темы. Но наши коллеги заблуждались. Глава Советского правительства просто-напросто излагал свой взгляд на методику изучения иностранного языка, с удовольствием воспользовавшись возможностью отвлечься за дружеской беседой».

Узнав о предстоящем суде над «Мэссиз», Рид немедленно решил вернуться в Америку. Он не допускал и мысли, чтобы товарищи приняли на себя ответственность и за него, чтобы буржуазная печать злословила по его адресу. Он уже мысленно представлял заголовки в херстовских газетах: «Перед угрозой тюрьмы Джек Рид скрывается за спиной большевиков».

Он посоветовался с друзьями: американскими и русскими. Все единодушно признали, что сейчас его долг — вернуться в Штаты и рассказать американскому народу о русской революции. Рид хотел, однако, задержаться в Петрограде еще на несколько дней, чтобы присутствовать на III съезде Советов. О предстоящем отъезде Рида узнали в Комиссариате иностранных дел. Его спросили.

— А как вы провезете через кордоны и границы все ваши чемоданы с бумагами и газетами? Они ведь поопаснее гремучей ртути. Их конфискуют при первом же таможенном досмотре.

Чтобы обеспечить сохранность и неприкосновенность бесценного груза, американского гражданина Джона Сайласа Рида возвели в ранг советского консула в Нью-Йорке.

Рид, очень гордый этим назначением, ходил по Питеру и говорил всем знакомым:

— Вы слышали? Я — консул. Имею право заключать браки. Терпеть не могу брачную церемонию! Буду просто говорить жениху и невесте: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

20 января Джек проводил в далекий путь, на родину, жену. Луиза Брайант получила в качестве охранной грамоты удостоверение дипломатического курьера, что действительно избавило ее в дороге от многих затруднений.

Через два дня открылся III Всероссийский съезд Советов. Рейнштейн, Рид и Вильямс получили приглашения и пропуска на все заседания. Между собой друзья решили, что на съезде выступит только Вильямс. Но когда Вильямс, передав делегатам приветствия от имени американских социалистов, сошел с трибуны, Рид понял, что он тоже должен сказать несколько слов. Они жгли ему грудь, эти слова. Не высказав их, он не мог уехать…

Рейнштейн встал и сказал громко по-русски:

— Товарищи делегаты! Товарищ Джон Рид — американский социалист. На днях он возвращается на родину, чтобы предстать перед лицом буржуазного суда. Он просит слова…

И Джон Рид растерялся, как не терялся, должно быть, никогда в жизни. Тысячи делегатов: матросы из Кронштадта, рабочие с Путиловского и Гужона, бородатые крестьяне из северных губерний, солдаты-окопники стоя приветствовали его бурными аплодисментами! Быть может, только единицы из них знали его лично, но это не имело значения. Для делегатов, собравшихся в этот зал со всех концов революционной России, он был представителем борющихся рабочих далекой Америки. Они не знали его, но они хорошо знали, каким мужеством нужно обладать, чтобы добровольно предстать перед судом буржуев.

Джон Рид поднял голову… В зале стало тихо. Медленно, уверенно, тщательно взвешивая каждое слово, Джон Рид произнес всего несколько фраз:

— Я торжественно клянусь, что, вернувшись в царство капитала, расскажу всем правду о победе пролетариата в России.

Я расскажу о героях и мучениках революции и о новом государстве, которое вы строите… И я торжественно клянусь отдать себя всего делу рабочего класса!..

Когда он кончил говорить, снова вспыхнула овация. И Джон Рид видел собственными глазами, как вместе с другими делегатами ему аплодирует Ленин…

В начале февраля Джон Рид выехал из Петрограда, но только 28 апреля сошел на берег в Нью-Йоркском порту. Едва лишь сделал несколько шагов по родной американской земле, как на плечо ему легла тяжелая рука…

Двое… Высоких, угрюмых, с бычьими загривками и колючими глазами. Блеснули значки за отворотами пиджаков.

— Вы нам нужны, мистер Рид.

Восемь часов одиночества в полутемной комнате с единственной мебелью — деревянной скамьей и урной для окурков. А там, за стеной, двое и еще другие, новые, роются в его вещах. Наконец:

— Можете идти…

Слова бесполезны. Газеты, листовки, блокноты — все до последнего листка остается у этих, с бычьими шеями. А у него — только то, что в сердце, что нельзя отнять…

Джон Рид опоздал на первый суд над «Мэссиз» ровно на один день. Он должен был поспеть вовремя, но американский консул в Христиании не дал ему визу — по указанию Государственного департамента. Причина была ясна: правительство не желало, чтобы американский социалист представлял в США интересы Советской страны, чье правительство оно не признавало за законное[20]. Когда визу, наконец, дали, Риду пришлось больше месяца ждать первого судна, следующего в Нью-Йорк.