И больше ничего. Даже лампочки под потолком нет, источник освещения – небольшое окно…

Столь же пустыми оказались мои карманы. Что револьвер исчез из подплечной кобуры, я убедился еще в парке. Теперь и сама кобура куда-то подевалась…

Вздохнув, я попробовал сесть. Получилось. Топчан громко скрипнул, и тут же скрипнула дверь комнатушки. Вошел Кружаков.

– Ну слава богу, оклемался вроде, – приветствовал он меня.

– Где я?

– У меня в гостях, где же еще… Покушать не хочешь? А то ведь двое суток с лишком не живой и не мертвый валяешься.

Я покачал головой. Встал – голова кружилась, ноги подкашивались; пришлось вновь опуститься на топчан.

Старший лейтенант молча, но с интересом наблюдал за моими попытками. Стиснув зубы, я вновь поднялся. И на сей раз устоял.

– Пошли в горницу, поговорим… – сказал Кружаков. И вышел.

Я последовал за ним – поначалу не без труда, но каждый шаг давался легче предыдущего. Мышцы явно возвращались в рабочую форму.

3

На большом обеденном столе лежали принадлежавшие мне вещи: карабин, револьвер, персик, всевозможные изъятые из карманов мелочи, вроде шприца с «правдорезом»… Патроны из оружия вынуты и разложены аккуратными рядочками – либо для придания большей внушительности композиции, либо во избежание каких-нибудь авантюр с моей стороны.

При виде сего натюрморта я понял: разговор предстоит нелегкий.

Но начал его старший лейтенант с неожиданного пассажа:

– А к Настасье-то Филимоновой, Пашкиной матери, ты так и не зашел…

– Да заходил я, дома не застал, – соврал я абсолютно бездумно, торопливо выстраивая версию, объясняющую появление у студента Рылеева коллекции любопытных предметов.

– В самом деле?! – наигранно изумился Кружаков. – Не знаю уж, к кому ты заходил и не застал кого, да только у Сережки Рылеева не было одноклассников с фамилией Филимонов. У настоящего Сережки.

Провал… Но почему?! Почему провинциальный мент с ходу, на первых минутах знакомства учинил мне этакую проверку? Вполне достойную матерого контрразведчика?

В любом случае сознаваться в самозванстве нельзя. Документы никакая экспертиза поддельными не признает…

– А какая же у Пашки фамилия? – изумился я не менее наигранно. – Хоть убей, не помню. Вы сказали: Филимонов, я и повелся… А к дому Пашкиному по памяти шел, дорогу не спрашивал.

Ни малейшей надежды, что Кружаков поверит в мои провалы памяти, не было. Но поскольку разговор наш протекает не в РУВД, можно предположить, что есть у старшего лейтенанта далеко не служебный интерес… И неплохо бы выяснить – какой.

– Забыл? Случается… – благодушно согласился дядя Гриша. – Имя-то дружка небось тоже позабыл? Не учились вместе с тобой Павлы, вот ведь какое дело. Не повезло…

Я тяжело вздохнул. Ну что поделаешь, коли у человека такая плохая память?

– А какого цвета глаза у тебя в детстве были, хоть помнишь? – продолжал давить Кружаков. – И как дразнили тебя из-за этого?

У меня глаза серо-голубые – что сейчас, что в детстве.., А у Сергея Рылеева, надо понимать, другого оттенка. Удружил Альберт Иванович. «Достаточно легкого внешнего сходства…»

Только ведь врет дядя Гриша, как сивый мерин. Все близкие знакомые семьи Рылеевых в досье перечислялись. Кружаков в их число не входил. Не верю, что он столько лет помнил глаза моего альтер эго…

Для проверки я попробовал вспомнить цвет глаз настоящих своих одноклассников – и не сумел… Точно врет.

И тут же в памяти всплыла еще одна деталь первого знакомства со старшим лейтенантом… «Скорая», приехавшая очень уж быстро, совсем чуть-чуть отстав от милиции. Я звонил лишь «02» и не сказал, что на месте происшествия имеется пострадавший и нуждается в госпитализации. Тогда я всё списал на невеликие расстояния Лесогорска и небольшую загруженность здешних экстренных служб. А сейчас вдруг усомнился: не за мною ли приехали санитары с носилками? Не ожидал ли, часом, Кружаков вызова к трупу Сергея Рылеева, зарезанного Васькой-Колымой? Такая версия заодно объясняет и смерть незадачливого уголовника в одиночной и хорошо охраняемой палате медизолятора… Его подельник ничего о контактах Колымы со старшим лейтенантом не знал – и остался жить.

Дядя Гриша наблюдал за моими размышлениями с доброй улыбкой. И одновременно перекладывал украшавшие стол предметы – словно придавал им наиболее выгодный ракурс в ожидании журналистов с телекамерами. Перекладывал, что характерно, левой рукой. Правая всё время оставалась под столом. И я отчего-то не сомневался, что она сжимает пистолет, нацеленный мне в живот…

– Врете вы всё, дядя Гриша, – сказал я. И объяснил почему.

4

– Хватит резину тянуть и комедию ломать, – жестко сказал Кружаков. – Вляпался ты, парень, по самые уши. Не мечтай, что я тебя в камеру отправлю и дело заведу. Для таких, как ты, законы не писаны. И чтобы живым уйти – расскажешь всё. И всё, что тебе прикажут, – выполнишь.

Я и в самом деле тянул резину и ломал комедию: попытался изобразить, что вновь, как в «луноходе», вот-вот потеряю сознание… Причиной тому послужил некий звук, донесшийся с улицы.

Кружаков не купился. Не то я оказался бездарным актером, не то, пока валялся в беспамятстве, получил необходимые антидоты. Или всё гораздо проще – старший лейтенант играет в одной команде со Скалли и прекрасно знает, что за гадость вколол мне доктор и какой у нее срок действия…

– Хорошо. Не будем тянуть резину, – ответил я столь же решительно, выпрямившись на стуле. А сам решил тянуть резину до победного конца – но иным способом.

Потому что звук, донесшийся с улицы, оказался удаляющимся ревом подвесного лодочного мотора. И я понял, где находится дом дяди Гриши (если, конечно, это действительно его дом), – в поселке временных. Нет в окрестностях других столь близко к реке расположенных строений. Времянки, в одной из которых обитал покойный Синягин, – не в счет. Горница таких размеров в них не разместится.

А значит… Значит, река слева и светившее в окно солнце, которое я недавно посчитал закатным, – на деле утреннее, рассветное. Что в сочетании со словами Кружакова о времени моей отключки дает весьма интересную арифметику.

– Но мне хотелось бы внести ясность, – продолжил я. – На кого вы работаете? И чего, собственно, добиваетесь?

Первый вопрос Кружаков проигнорировал. Но на второй ответил:

– Добиваюсь я, парень, одного – чтоб людям здесь тихо и спокойно жилось. Чтоб всякая мразь вроде тебя тут не шлялась.

– Насаженные на штырь головы – признак тишины и спокойствия?

– Опять шарманку крутишь… – несколько раздраженно констатировал борец с мразью и защитник спокойствия. Повертел в пальцах шприц с «правдорезом» и задумчиво, словно сам себя, спросил: – А вот интересно мне: как ты через несколько часов запоешь, чтобы баян свой получить?