— Вы, Савва, должны этот удар выдержать! Вы обязаны встать с колен, потому что вы — русский. Вы что же, забыли, что русские — не сдаются?! И если Господь вас в живых оставил, значит, — так надо!

— Красиво сказано, но это ведь не просто поражение! Это — катастрофа! Мы должны были предотвратить ее любой ценой!

— Но разве вы знали, что такое случится? Кто мог представить такое зверство?!

— Увы, меня об этом предупреждали! Депутат наш один — он приятель генпрокурора нашего, Степанкова, его слова еще во вторник мне передал: мол, в здании Верховного Совета прольется кровь — так решено! И если б даже Ельцин захотел это предотвратить — то не смог бы! Он ведь тоже — марионетка, как и все мы здесь… да-да, именно так генеральный прокурор и сказал!

— Страшно в это поверить, но кто-то ведь возжаждал русской крови?! За всем этим — что-то сатанинское стоит! Гм… а народ до последнего мига надежды не терял. День и ночь, и в снег и в дождь у костров добровольцы стояли насмерть — разве это не святые люди?! Там наш с Алей художник знакомый, Мефодий-то и был, — у баррикады вместе с приднестровцами. Они же, те самые ребята — настоящие герои, — там и жизнь свою положили «за други своя»!

— Но почему Аля? За что-о?! Где же справедливость Божия, а? Или сверхземной какой-то смысл в гибели Аленьки есть?! — не унимался Сатинов.

— Она ушла в Небесный Иерусалим, она — у Бога, в вечности. И те мальчики, кто как она, не щадил себя, тоже— они самые лучшие, благороднейшие… А почему именно ее Господь призвал — это ведь тайна, о том один только Бог и ведает! А нам, смертным, таким вопросом можно ли задаваться-то, гм… это было бы даже дерзко…

— Что ж, тому, кто верит в жизнь загробную, им, конечно, легче. А вот мне…

Ведь оправдание гибели Али можно найти только за пределами земного мира, но не здесь.

— Вы же знали, Савва Константиныч, литургия шла в осаде. На втором этаже монахи крестили, исповедовали! А кто приходил туда? Ну, человек сорок-пятьдесят православных, не более. И это — среди двух тысяч атеистов, скопившихся в Доме! И что же это за народ, у которого в душе Бога нет, — просто население! Ведь ежели мы все по-Божески жить не начнем, то и ждать нам чего-то путного нечего — ни от каких-либо реформ, ни тем более от революций. Простите, что говорю много. Ну конечно, большинство из тех, кто там собрался, люди благородные по душе своей — верующие и неверующие. Они за правду, за народ болеют. Но этого мало. Как мне архимандрит сказал: помощь Божию еще заслужить надо! А мы не заслужили пока!

— Может, вы и правы. Веры в народе нет — нет и единения настоящего! А уж о вооруженной-то обороне нечего было и думать! Нужно было только мирным путем действовать. Эх, Мария, ведь даже в одной только Москве у нас — почти миллион сторонников. Если бы все, взявшись за руки, вышли против Кремля. Но не всколыхнулась Москва!

— Да, Савва Константиныч, Россия не встала на дыбы! А ведь если представить, что собравшиеся в Доме тыщи полторы стали бы молиться и поститься, как когда-то в 1612 году их предки, окруженные поляками, может тогда Господь бы нас и услышал! После такой Литургии вздрогнули бы Небеса. А потом вышли бы все к набережной с хоругвями, иконами, свечами, и к нам бы примкнули тысячи, потом десятки тысяч — такой бы Крестный ход на Кремль никто бы не смог прервать! Десница Господня защитила бы нас. Поверить в такое можете?!

— Хотелось бы поверить. Но на сегодня это утопия. Люди разрознены, измучены нищетой, никому больше не верят.

— Ну, да и лидеры, даже такие достойные, как вы, — да-да, я ведь без иронии, Савва Константиныч… и то: кто — в лес, кто по дрова… и среди вас согласья нет, как в басне «Лебедь, рак и щука», — вот в чем беда! — проговорив это, Маша, мимолетно взглянув на него, про себя подумала: «Да, увы, нет у нас настоящего Вождя…»

За окном совсем рассвело, когда взвизгнул телефон. Это Корф, приземлившись в Шереметьево, сообщил Маше: Трофим жив!

Она предложила Сатинову оставаться на Старосадском до тех пор, пока минует для него опасность ареста, либо — скрыться за границей, — в этом ему могут помочь….

А сама опрометью помчалась на встречу с Вадимом к «Метрополю». В тот момент она ни о чем думать не могла: — ни о том, разозлен ли он за ее безрассудство и ослушание, ни о том, что будет с ними дальше. Он же ждал ее с таким нетерпением, что воздух в номере показался Маше раскаленным от электрических разрядов. Лишь переступив порог, она уловила в его глазах робость и отчаянную радость. В тот же миг они безоглядно бросились навстречу друг другу… Вернувшись часа через два на Старосадский, Мими погрузилась в гнетущую тишину: Сатинов исчез.

В тот же день графу удалось отправить Золотова вместе с семьей в сторону эстонской границы. Замести следы его участия в «белодомовских» делах и даже пребывания на фирме «Лайерс медикум» было несложно, поскольку он действовал под чужим именем. Однако самой «фрау Кирхов» необходимо было срочно «залечь на дно»: она немедленно должна исчезнуть из Москвы, — так решил Вадим.

Но Мимоза и слышать о том не могла — она искала Алю. И через день они вместе с Корфом нашли ее в морге Института Склифосовского. Граф договорился о похоронах на Немецком кладбище…

Самый страшный момент наступил для Маши в Мамонтовке при встрече с мамой Алевтины… Позже, взяв Агничку на колени, она спросила:

— Ты ведь знаешь, что мама твоя теперь далеко-далеко? Будешь пока вместе со мной и дядей Вадимом жить?

— Буду, тетя Мимоза… и с бабушкой тоже, да?

— Конечно, родная ты наша! — неожиданно сказал граф дрожащим голосом и подхватил ее на руки. В его стальных глазах проступили слезы… и он не пытался скрывать их…

Вскоре Маша позвонила Удальцову, желая узнать о судьбе Мефодия. Художник несказанно обрадовался звонку, сообщив, что раненного в ногу Мефодия спасли те самые ребята, что были с ним той ночью у костра. Почти все они полегли там же…

— Так вы, Машенька, живы-здоровы? Знайте, что я до сих пор никого лучше вас не встретил! Где можно с вами увидеться, фрау Штирлиц?

— Простите, Анатолий Николаич, нигде… Передайте Мефодию — Аля погибла в тот же день. Она думала в тот миг, что спасает именно его, Мефодия…

* * *

Вскоре стало известно, что депутат Сатинов добровольно явился в Лефортово. В те же минуты, обращаясь к народу, Патриарх Алексий II говорил о крови невинных жертв, пролившейся в те «черные дни октября». И о том, что невинная кровь эта, вопиющая к небу, навсегда поставила «каинову печать» на челе преступников, вдохновлявших и совершавших жесточайшую расправу над ближними своими… О том, что… «Бог воздаст им и в этой жизни, и на Страшном Суде своем».