Желчность, с силой выразившаяся в сочинении Марка Аврелия, была и выходом для физических соков, и риторическим упражнением, а может быть, лекарством и для телесных, и для душевных недугов сразу. Проклятиями и нотациями он давал себе разрядку и в то же время оправдывал себя, чеканя мощные, сами по себе прекрасные фразы. Ученик Эпиктета и воспитанник Фронтона в этих отточенных формулировках примирялись друг с другом. Избавившись от изжоги, можно быть и великодушным. В конце концов, сам фериак, возможно, был только вспомогательным средством: не столько лекарством, сколько продуманной диетой. А катартическое действие «Размышлений» на автора и, во вторую уже очередь, на читателя трудно переоценить. Например, как иначе трактовать, что в четвертой книге между двумя мудрыми мыслями вдруг появляется злая и несуразная запись: «Темный нрав, женский нрав, жесткий, звериное, скотское, ребячливое, дурашливое, показное, шутовское, торгашеское, тиранское» (IV, 28). Точка, абзац. Это похоже на ритуальное проклятие, которое римляне писали на свинцовых табличках и зарывали под порогом личных врагов. И думал ли тут Марк Аврелий о ком-нибудь вообще? Таких пассажей в книге много, и в них не стоит искать ничего, кроме безусловного рефлекса, нервной разрядки, рвотного спазма.

Так, может быть, и в серьезно-благородных «размышлениях» стоит видеть только эйфорию, следующую за кризисом, выкрик облегчения? Если в сочинении Марка Аврелия искать правду о его авторе, его, пожалуй, и стоит прочесть под этим углом зрения. Было бы ошибкой возносить его на тот уровень, на котором он хотел стоять сам и думал, что на нем стоят все люди доброй воли (но не все люди вообще). Ведь он писал не для того, чтобы возвышаться над другими, а его книга — не идеализированный автопортрет, который он желал бы завещать потомству. И ведь в своем поведении как государственного мужа он оставил достаточно примеров чувства меры и здравого смысла, чтобы его отдаленный преемник Юлиан отдал ему пальму первенства на суде веков. Письма его неоспоримо свидетельствуют о кротости натуры и благородных порывах сердца. История имеет основания упрекать его в ошибочности суждений и слабости, но с учетом рамок, поставленных ему античным обществом, общий итог его правления вполне положителен. Нет нужды возвеличивать Марка Аврелия еще больше.

Некоторые драматические эпизоды германской войны, преданные бессмертию художниками и писателями того времени, свидетельствуют о глубоком смятении в умах римлян на всех ступенях общества. Создается впечатление, что значение религиозного антуража, который всегда сопровождал легионы — гаданий, обращений к предсказателям, — все больше возрастало. Сверхъестественное всегда было составной частью римской действительности, и всякое рискованное предприятие обязательно сопровождалось колдовскими обрядами, посвященными законным и не вполне законным богам. Гаруспики каждый день гадали на алтарях лагерей, а храм в лагере всегда стоял рядом с преторием. В истории известно много случаев, когда командование цинично пользовалось легковерием солдат: не в той ли самой Дунайской армии лунное затмение позволило сыну Тиберия подавить опасный мятеж? Но и сами командующие были суеверны. Мы видели, как в начале Парфянской войны предсказание Александра Абонитихийского обмануло Севериана. Казалось бы, отсюда нельзя было не извлечь урока. Ан нет: в Карнунте мы встречаем того же обманщика с тем же удавом Гликоном.

Об этом деле нам также сообщает сатирик Лукиан Самосатский. Как мы помним, Александр выдал дочь замуж за старого сенатора Рутилиана, а зять ввел его в римское общество «и даже в императорский дворец». И вот «во время Германской войны, когда Марк Аврелий сражался с маркоманами и квадами», он дал двусмысленное предсказание, одно из многих в таком роде:

«Сделали точно по его слову: два льва (скакуна Кибелы) переплыли через реку в лагерь врагов, которые их убили палицами. Сразу же затем наши потерпели страшное поражение, причем пало двадцать тысяч человек, и бежали до самой Аквилеи, которую чуть не захватили враги. Александр и тут вывернулся: он предсказал победу, но не говорил, римскую или германскую».

Не будем искать у Лукиана точных исторических привязок, хотя, возможно, это было то самое поражение 170 года, в котором погиб префект Макриний Виндекс и после которого германцы устремились в Северную Италию. Осада Аквилеи, как и непосредственная угроза Вероне, подтверждается источниками. Достоверно и показательно само обращение к магии во время войны, и мы встречаем тому другие примеры, подтверждаемые официальной пропагандой. Про «чудо о грозе» сохранились и рассказы, и изображение на колонне Марка Аврелия. В труднопроходимом ущелье римлян вдруг забросали снарядами из машин, о которых они не подозревали (обычно такие машины мастерили перебежчики или наемные механики). Римское войско оказалось в большой опасности, но вскоре Фортуна обратилась на их сторону: молния поразила неприятеля и сожгла катапульту. «Марк Аврелий своими молитвами сам вызвал эту грозу», — утверждает Капитолин. Действительно: на некоторых монетах 172 года он изображен в одеянии полководца с молниями в руках. Этот эпизод послужил как бы печатью на первой победе над маркоманами. Но год спустя, когда римляне напали уже на квадов, римское войско опять оказалось в ловушке и вновь потребовалось божественное вмешательство — «чудо о дожде».

Это событие так потрясло воображение современников, что стало легендарным. Его изображение на колонне и описание, чуть позже сделанное Дионом Кассием, совпадают, но Ксифилин, делая выписки из Диона, тайком вставил туда кое-какие подробности согласно своей вере. Вот текст, дошедший до нас: «Во время войны с квадами римлянам явилось зримое знамение Божьего благоволения. Они попали в теснину, где должны были погибнуть не в сражении, а от жары и жажды. Их окружало несметное множество врагов, так что нигде нельзя было найти воды. Без сил, израненные, изнывающие от зноя, лишенные влаги, они были осуждены на гибель, и все же в этой крайней опасности были спасены, ибо тучи вдруг собрались, набухли и пролились обильным дождем. Вначале говорили, что египетский колдун по имени Арнуфий, состоявший при римском войске, воззвав к Меркурию и прочим духам злобы поднебесной, выпросил у них дождь…»

Появление египетского мага рядом с римскими фламинами могло объясняться многоплеменным составом легионов, но приписанное ему в этой войне могущество — знак резкого усиления иррационализма. Понятно, что несколько столетий спустя монах Ксифилин ничтоже сумняшеся вставил в повествование легенду, давно ходившую среди христиан — солдат знаменитого 12-го Молниеносного легиона из Каппадокии: «Но вот историческая истина, в которой я уверен. Арнуфий не был истинным колдуном, однако среди легионов Марка Аврелия был один, набранный в Мелитене — городе, жители которого исповедовали христианство. И поскольку во время той войны государь этот был в чрезвычайном затруднении и дрожал от страха за ее неверный исход, префект претория напомнил ему, что среди его воинов есть христиане, которые своими молитвами все могут получить у Бога. Император, обрадовавшись, велел христианам помолиться» и т. д. Ксифилин говорит, будто об этом не объявляли официально, но все об этом знали. Впрочем, он сам себя выдает, говоря, будто Марк Аврелий после этого издал эдикт, защищавший христиан, и дал легиону наименование «Молниеносный». Никаких следов этого эдикта не существует, зато Молниеносный легион известен со времен Августа.