Однажды я осмелела и крикнула: «Прекратите вы оба! Я не могу уснуть!» – думая, что защищаю так мать. Но отец не собирался слышать ничего подобного от своей дочери, даже если она была монахиней и считала, что у нее есть моральное право так говорить. Он вдруг возник в дверях моей комнаты, одетый в пижаму и незастегнутый ночной халат, напоминая персонажей Диккенса. Он был тверд: если я не заткнусь, он заткнет меня сам. Так мне стало ясно, что пора начинать самостоятельную жизнь.

ЧЕРЕЗ две недели после ухода из монастыря я покинула родительский дом и сняла комнату в большом особняке, поделенном на квартиры, заняв деньги у сестры. Никто не догадывался, насколько трудно мне дался этот шаг в незнакомый светский мир, но я была готова нырнуть туда с головой. На следующий день после переезда я начала преподавать французский язык в старшей школе Темплстоу, одной из самых печально известных и наиболее переполненных школ Мельбурна.

Так началась моя «нормальная» жизнь, что бы это ни значило. Я все еще не чувствовала себя нормальной в обычном смысле этого слова, в тридцать один год даже не зная, для чего нужна почта.

Меня вызвал директор школы. «Карла, если вы захотите что-то узнать или если вам потребуется помощь, просто скажите об этом». Он был искренним и добрым человеком. Тогда я действительно нуждалась в помощи. У меня часто кружилась голова, из-за чего напрягались шейные мышцы, а иногда мутилось сознание, поскольку нужно было привыкать к очень многому.

Я не знала, как общаются между собой современные взрослые. Я наблюдала за людьми, и у меня складывалось некоторое представление о социальных взаимоотношениях. Изменился даже разговорный язык. Теперь существовали зануды, а я поначалу думала, что «зануда» – это попросту дурак! Лучше бы я доверилась директору, но мне было унизительно, что он знает о моем прошлом. Вокруг клубились тени, напоминавшие о предполагаемом новом начале, на что я надеялась в Беналле! Я отчаянно нуждалась в наставнике, но вместо этого глотала валиум перед тем, как отправиться в школу.

Шесть недель я прожила в полуобморочном состоянии, пока не выкинула валиум в мусорное ведро и твердо не решила приспособиться к образу жизни светской школы. Мой безупречный французский язык и любовь к предмету заслужили уважение учеников и позволили двигаться вперед.

Некоторые преподаватели сомневались в том, что мое место в старшей школе, поскольку у меня не было степени. Что ж, а я и не заканчивала высшее учебное заведение. Они разговаривали об этом между собой достаточно громко, чтобы я могла слышать, однако ничего не говорили мне в лицо. Я сделала вывод, что, по их мнению, колледж Седжли не имел никакого отношения к Манчестерскому университету, все это я выдумала. В ответ я сдала аттестационные экзамены, а потом стала членом учительского профсоюза. Само по себе это уже было признание. Если бы мне отказали, это ударило бы по моей зарплате. Директор оказался на моей стороне, к тому же меня искренне поддерживал один из учителей, Рон.

Рон отращивал усы, у него была озорная улыбка. Ему нравилось, когда я краснела, а добиться этого было очень легко. Вместе с четырьмя другими преподавателями мы ютились в учительской, бывшей некогда хозяйственной кладовкой. Каждое утро Рон спрашивал, как у меня дела. Он был моим спасательным кругом, да еще и обладал хорошим чувством юмора. Однажды Рон вошел в нашу маленькую учительскую с песенкой, которую нашел специально для меня. При мне о моем недавнем прошлом никогда не упоминал ни он, ни кто бы то ни было еще, но любые сомнения в его осведомленности исчезли, когда Рон прочитал мне следующий стишок.

К его неподдельному удовольствию, я покраснела.

Преподаватели в кладовке-учительской предупредили меня о «слизняках» – врачах, нанятых департаментом образования для осмотра новых учителей и выдачи им медицинских допусков.

Приемный кабинет был большим, старомодным, но хорошо оснащенным, а сам врач, одетый в белый халат, оказался подтянутым человеком лет сорока. Новое священство, подумала я, в белом вместо черного. Предупрежденная, я вела себя спокойно – в этом у меня был большой опыт. Однако, будучи наивной, я не знала об обычных процедурах медицинского осмотра. Вероятнее всего, этот врач был в курсе моего прошлого.

«Пожалуйста, раздевайтесь и ложитесь на смотровой стол. Положите одежду на стул», – сказал он бесстрастно. Об этом я прошу всех своих пациентов, следовало из его слов. Я колебалась. Всю одежду? Надо ли уточнить, что он имел в виду? Он заметил мою неуверенность и повторил просьбу чуть более требовательно, чтобы меня убедить. «Пожалуйста, снимите одежду и ложитесь на смотровой стол, мисс ван Рэй».

Ширмы в приемной не было, но он отвернулся, пока я складывала одежду на большой удобный стул, а затем, полностью раздетая, подошла к белому столу у стены и легла на спину. Он ничем не накрыл меня и начал осмотр, прикладывая к груди стетоскоп. Я села, он исследовал коленные рефлексы, а потом попросил снова лечь, на этот раз – на живот, и начал гладить мою спину и ягодицы пером, объяснив, что это тоже проверка рефлексов.

Наконец, он вздохнул и сказал, что я могу одеваться. Он не сводил с меня глаз, пока я шла к стулу. Однако прежде, чем я надела трусы, он вдруг оказался рядом и положил правую руку мне на пах. «Проверю лимфатические узлы», – объяснил он. Я застыла, давая возможность доктору провести последнюю проверку, послушно кашлянула, когда он попросил меня об этом, и осталась совершенно спокойной, понимая, однако, что происходящее выходит за рамки правил.

Мне и в голову не пришло дать ему пощечину или подать жалобу. В начале семидесятых сексуальные домогательства не являлись подсудным делом. Не знаю, получила бы я нужный сертификат, если б оказала сопротивление. Я чувствовала его волнение и разочарование. В его кабинете оказалась обнаженная бывшая монахиня, которая ни разу ему не улыбнулась. Она даже не впала в истерику, что было бы интересно наблюдать. Врач смотрел, как я одевалась, чувствуя на себе его тяжелый взгляд. Но я ничем себя не выдала. Это было моей единственной местью.

Я НАЧАЛА откладывать деньги на банковский счет. Исправив почерневшие передние зубы, я решила купить автомобиль. На работу меня отвозила одна добрая женщина, делавшая ради меня крюк. Мне требовались права, а чтобы их получить, надо было нырнуть прямо в потоки машин на мельбурнских улицах. Тогда я пожалела, что выкинула валиум, не в силах справиться со страхом, граничащим с ужасом. Возможно, это не оказалось бы такой серьезной проблемой, если б отец не поспорил со мной, что я провалюсь. С его стороны это было не только проявлением недоброжелательности: он напомнил, что никто в нашей семье не получал прав с первой попытки, поэтому вероятность того, что это удастся мне, чрезвычайно низка.

Когда наступил день экзамена, я нервничала больше, чем в детстве, когда мне предстояло бежать вокруг квартала. Экзаменатор заметил это и постарался сделать так, чтобы я успокоилась. Он сел на переднее сиденье, сзади устроился мой инструктор, и мы влились в уличное движение на Сент-Килда в самый час пик, да еще и в пятницу вечером. Мне нужно было преодолеть перекресток, где сходились пять дорог. Училась я в автошколе хорошо, но сейчас как назло забыла выключить сигнал поворота, приведя в замешательство других водителей. Я подумала: вот я и провалилась, однако с огромным удивлением и облегчением услышала, что сдала экзамены. Я пришла в такой восторг, что ехала обратно, не разбирая дороги, пытаясь затеряться в уличной суете.