Дневной сон измучил меня. Просто лежать в эту жару – сущее наказание. А работать? Возделывать эту глину? чтобы она плодоносила, весной расцветала, наполняя благоуханием все дворы, летом колосилась, шелестела листьями, давая тень уставшим людям и корм изнуренным животным…

Я протянул руку, взял кувшин. Вода была теплой.

В Кабуле все по-другому. Но жизнь там кажется странной и не более реальной, чем воспаленные видения сна или картинки какой-нибудь книги – например, той, что искал шах Аббас. Детство, проведенное здесь, в этих местах, на этом выжженном плоскогорье, представляется столь же фантастичным.

И я нахожусь нигде.

Даже дом чужой, и чарпайи, и кувшин.

Это дом гончара Адам-хана. Совершенно пустой. Как и все уцелевшие дома.

Он вдел ноги в сандалии и вышел во двор с проломленным дувалом и выкорчеванными, разбитыми в щепки деревьями, послушал тишину. К ней он не мог привыкнуть, хотя провел здесь уже не один день…

Но – нет, к ночи запели птицы. Запели среди развалин, их голоса хорошо были слышны в воздухе, настоянном на гари.

Птицы те же. И тутовое дерево. Он пробрался к нему по заваленной расщепленными бревнами и грудами кирпичей улочке.

Дерево стояло неподалеку от грота, раскидистое, празднично увешанное сладкими фиолетовыми серьгами ягод. Теперь у птиц не было соперников. И на ветви дерева никто уже не покушался. Джанад начал спускаться к подземному потоку, и вдруг что-то метнулось прочь, в глубь галереи. Зверь? Птица?.. Это ни на мгновение не задержало его. Он вспомнил Шамса с его подземными страхами, которому все же пришлось стать колодезным халифой вместо отца, скрюченного, с распухшими суставами, еле передвигавшегося по двору и не выходившего из дому. Старшие братья после службы в армии так и не вернулись сюда, и Шамс кормил отца с матерью.

В лицо веяло прохладой. Река вытекала из галереи и уходила под низкие каменистые своды в черноту. Реку сюда привели деды и прадеды Шамса, вскрыв жилы предгорий и заставив их течь по галереям, нести прохладу в степь, затопленную солнцем. Шамс тоже расчищал ей путь. Когда в одном из кяризов скрылись люди Королевского Гвардейца, солдаты подорвали его, обвалившиеся своды преградили реке дорогу. И кяриз наполнился мутной водой с кровавой пеной. Шамсу пришлось там потрудиться. Помогали ему те же солдаты, им нужно было трофейное оружие: за это их награждали. А для погибших людей Королевского Гвардейца награда – их смерть. Ведь сказано: «И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего Господа получают удел…»[15]Правда, и солдаты правительства в Кабуле утверждают, что и они на том же пути. Что не помешало правительству принять помощь неверных и впустить их солдат.

Джанад зачерпнул воды, казавшейся черной, умыл лицо. Снова прислушался. Струйки сбегали с отрастающей бороды, падали в воду. Поток успокаивающе терся о камни, тихо всхлипывал. Он напился, наполнил кувшин. Подумал, что же? теперь эта река принадлежит только ему? Эй, Шамс!..

Ему захотелось кликнуть имя друга в сумрачные галереи.

Джанад приехал слишком поздно. И ему иногда начинало казаться, что, может быть, те, кого он застал еще здесь, что-то напутали?

…Что бы на это сказал Няхматулла? Этот добродушный любитель кальяна с чарсом, знаток шуток Насреддина и ревнитель чадры стал активистом ДОМА[16]и готовился вступить в партию. Он считает революцию благом для бедной отсталой страны, а помощь северного соседа необходимой и законной. Ему возражал Якуб-хан, пока не исчез… Все сразу решили, что нуристанцу «купили билет». Возникло подозрение, что здесь не обошлось без Няхматуллы, друзья перестали с ним здороваться. Но через некоторое время Джанад получил весточку из Нуристана: некий Шурмачи приглашал его на медвежью охоту. Потом и Няхматулла подтвердил, что Якуб-хан воюет. А вот «билет купили» его отцу, предприятие по торговле древесиной стало государственным, равно как и дом, автомобили, загородное имение в Пагмане. Семья быстро обнищала. В общем, последовательность могла быть и другой, но Якуб-хан оказался прозорливее и опередил события. Он определился давно: когда русские танки пересекли Амударью и вошли в столицу. От нечисти есть только одно спасение, сказал он, – джихад. Но другие так не думали. Говорили, что гораздо опаснее сосед с юга, имея в виду Пакистан, с которым всегда шел спор о пограничных территориях. А северный сосед был достаточно велик, чтобы не вести подобные споры. Русские здесь строили гидроэлектростанции, дороги, водохранилища, заводы. Им нужен добрый сосед, а не чужая земля. И как только порядок восстановится, они уйдут. Не ушли.

…Отсюда, из этой прохлады, не хотелось подниматься в вечернюю жару и гарь. Но делать нечего, он снова вышел наверх, к тутовому дереву, – как будто попал в незнакомую страну или очутился где-то на луне с острозубыми силуэтами скал, обгорелых, безжизненных, вонючих. Он огляделся. Вот здесь, справа от грота, стоял дом дуканщика Акбара, еще дальше дом старосты: и вот груды битых кирпичей, пыль – когда задувает послеполуденный ветер, кажется, что руины начинают снова гореть и дымиться.

В доме старосты жила Умедвара после свадьбы. Она не для него сплела волосы в одну косу и убрала челку со лба.

…Раздался глухой удар, Джанад ощутил дрожь земли, оглянулся. Это где-то на Верхней улице. Может, стена рухнула.

Странно, но к руинам он привык быстрее, чем к домам, не тронутым железными кулаками, хотя и их посекло свинцом: все стены как в оспинах. Эти безмолвные абсолютно пустые дома с воротами и галереями, с удобными для вечернего возлежания крышами, с цветочными горшками на галереях – как дом учителя – были похожи на незахороненные трупы; они заставляли его оглядываться, всматриваться в темные окна.

В садах ветви гнулись от гроздьев созревших абрикосов, винограда и яблок. По арыкам струилась вода. В полях зеленели картофельные кусты, колосилась пшеница, стеной стояла кукуруза.

Джанаду вспомнился рассказ дяди Каджира о том, как однажды они вдвоем с Кокуджаном в Бадахшане набрели на брошенный кишлак – это случилось после того, как их ограбили пограничники на Амударье, где они мыли золото простым способом: на железную сетку бросали речной песок и та задерживала камешки, а все остальное просыпалось на черную овчину, и золотые крупинки были хорошо заметны; и голодным несчастным путникам попался этот кишлак, и сады там тоже грузнели, – друзья решили пойти попросить чего-нибудь поесть, но вдруг увидели груду камней на дороге и надпись на плоском могильном камне. Хорошо, что Змарак Кокуджан умел читать, там было нацарапано одно слово: ОСПА. От черной оспы обезлюдел кишлак. С дороги им были видны розовые бока яблок и золотистые щеки персиков за дувалами, увесистые желтоватые гроздья переспевшего винограда; но они не могли сделать и шага, все стояли и пялились на кучку камней, белых, как черепушки… Это было похоже на мираж, говорил дядя, на сон; у нас текли слюнки и бурчали животы. Протяни руку – будешь сыт. И дядя Каджир хотел уже пойти, ведь неспроста в Мазари-Шарифе в мечети Али открылся его замок! Но Кокуджан вцепился в него, как одержимый. Лучше умрем от голода, сказал он, это не так страшно. Ну, дяде так не казалось, голод терзал его брюхо, как Шайтан. Он рассказал Змараку про замок. Но Змарак не поверил ему. Или замку: глупое гадание, найти в связке замков тот, что открывается. И мы прошли мимо, восклицал дядя, горе нам!.. Какое же горе, возражал отец Джанада, вы остались живы.