Особенно приятные ощущения были, как ни стыдно, связаны с идеями, сохранившимися, оказывается, со времен Иванова детства. Для подростка, дважды в неделю выполнявшего инструкции привлекательной молодой женщины и отчитывавшегося перед нею, идеи были стандартными и почти неизбежными. Иван полагал, что перерос их еще во времена студенческих беснований – позабыл уж точно, а жизнь сперва с Викой, а потом – и тем более – с Аленой должна была любое щенство такого рода раскатать в быстро разлагаемую пленку. Ан нет.

В Лене, вполне корпулентной, чересчур взрослой и матерой во всех смыслах тетке до сих пор сидела, почти не скрываясь и временами выпячиваясь самым откровенным образом, как перекачанная трапециевидная мышца под скучным пиджаком, та самая молодая, свежая и веселая Елена Игоревна, что была тогда помладше нынешнего Ивана и, оказывается, осталась первой любовью подростка, из которого нынешний Иван вырос. Долбаные пятнадцать лет, зачем вы прошли и куда делись.

Признаться в этом «оказывается» Иван не был готов никому, включая Лену и самого себя, но диагностировал растущую стыдобень все отчетливей. Не понимая, что с этим делать и тем более нужно ли с этим что-то делать.

– Ну это зашквар, – сказал Артем, Полинка кивнула, а Лена принялась отвечать, так что Иван стандартно отвлекся и заслушался.

– Вот как раз очень интересный и малоизученный социологический момент. Да, мы живем в эпоху, когда для заметной части активного образованного населения зашквар – у нас говорили «западло», – не только сотрудничать с властью, но просто эту власть замечать и учитывать в своей жизни и ее планировании. Только для вас это, с одной стороны, единственно известное, с другой – уникальное состояние, а мы такое уже переживали: и само состояние, и его концовку, и то, чем оно сменилось. Факт, что та эпоха снова вернулась, означает, что да, наверное, отстраняться от власти все-таки умнее и честней, чем подстраиваться под нее. А может, он означает совершенно противоположное: общество должно плотно опекать институты власти, не подпускать к ней тех, кто делает из, э-э, эстетически неприятного образования с казенными коридорами, серыми чиновниками и бессмысленной риторикой заповедник воров и брехунов без стыда и совести. В любом случае следует исходить из принципа, что лучше с властью дела не иметь. Но знаете, товарищи, когда наступает угроза жизни, принципы можно отодвинуть на потом, а заниматься именно что сохранением жизни. Мне свекровь рассказывала, у нее родня татарская. Сама она полностью обрусела, многие крестились, а какие-то краешки родни остались упертыми мусульманами. И она, говорит, их побаивалась одно время, тем более что старшего там бабаем звали. А потом с этим бабаем разговорились, с трудом, он по-русски не слишком мог – тем не менее. Вы, говорит, ребята, предатели, но мы на вас зла не держим. Вы, говорит, не виноваты, это мы виноваты, что не научили своих детей разнице между, не знаю…

– Тактикой и стратегией, – подсказал Артем, слушавший с плохо скрытым неудовольствием.

– Возможно. Оказывается, у мусульман есть закон: не хвастаться тем, что мусульманин, однако, если спрашивают, всегда отвечать прямо и честно. Но есть исключение. Если честный ответ грозит жизни, чтобы сохранить жизнь, можно все: креститься, есть свинину, водку пить, отрекаться от всего на свете и так далее.

– А, – сказал Артем. – Вот чего они так водку жрут. Жизнь спасают.

– Э, заканчивайте, – вмешался Тимофей, – водки с салом охота, аж сводит.

– Не мученики ребята, в общем, – сказала Полинка.

– Почему же, – возразил Артем. – Может, они мучаются при этом не знай как.

– Как Сухов, ага, – подтвердила Лена. – Главное, говорит, при этом – помнить, кто ты есть, и перестать грешить при первой возможности. Ну вот этому есть смысл научиться. Спасти жизнь себе и другим, даже если для этого придется…

– Любить гусей, – предположил Тимофей.

Все засмеялись, Лена махнула рукой и закончила:

– Ну как-то так.

Не обиделась, хотя могла. Приятная, одно слово.

Не пялься, напомнил себе Иван и вернулся к изучению тем городского форума, посвященных угрозам свалки. Астма, аллергии, рак, отравления, токсический цирроз. Ужас. Выглядел перечень серьезно и пугающе, даже если не вчитываться. Хватало приложенных фото. Но Иван после личных выездов на свалку стал, как ни странно, относиться к страшилкам спокойней, даже с иронией. Особенно после встречи со стариком Степаном и его соседями, годами безмятежно живущими в самой середке свалки. Здоровыми и тем более годными к использованию в качестве примера здоровья и благополучия назвать их, конечно, было невозможно. Однако они были живы и, если не цепляться к деталям, не особо отличались от среднестатистических соотечественников. Говорить об этом среднестатистическим соотечественникам, тем более горожанам, не стоило: это позволило бы обосновать ряд очень нежелательных тезисов, в том числе насчет относительно спокойной жизни посреди свалки, в которую может превратиться любая произвольно выбранная территория. Нет уж, спасибо, сами жуйте, а мы накушались.

Надо, кстати, этого Степана как-то обследовать на предмет глубины поражения организма, подумал Иван рассеянно. Если нарушения окажутся серьезными, выйдет хорошая иллюстрация будущего, которое ждет всех нас.

Иван тут же устыдился прагматичного и немножко изуверского, если не фашистского, подхода к трагедии живого и знакомого человека. Нет, поправился он старательно, старика Степана надо обязательно показать врачам и обследовать, но в первую очередь для того, чтобы понять, насколько он плох. Что не хорош – видно. И постараться вылечить, насколько возможно. Не говоря уж о необходимости как-то устроить его в нормальных условиях. Дед пенсионного возраста живет на свалке, в две старческие руки разбирает и выжигает мусор, один за весь город. А мы спокойненько рассекаем мимо на каких-никаких, но внедорожниках, запускаем дроны, выписываем из-за границы девайсы, гаджеты и ароматизаторы, выбираем еду поздоровее и фильтры поплотнее, ноем на паршивую жизнь. И продолжаем забрасывать деда вонючими, ядовитыми и просто убивающими его мешками с мусором. От Сарасовска отбились, но свой-то по-прежнему вывозим туда. Стыдоба.

Иван представил себя на месте Степана – как сидит на дне вонючего колодца, стенки которого растут во все стороны, выбраться невозможно, и все заглядывают сверху с сочувствием, спрашивают: «Ну как там? Держись, мы в тебя верим, дедам и отцам похуже было» – и вываливают на голову еще пять «КамАЗов» вонючего сора.

И тут Иван сообразил, что представлять себя на чужом месте и не надо. Город Чупов впрямь стоит посреди свалки, которую громоздит Сарасовск. А на Сарасовск, может, громоздит федеральный округ – мы просто не знаем. А в очереди терпеливо стоят с мешками соседние регионы, чуть дальше – Америка, Китай и Япония с ядерными, химическими и бактериологическими отбросами, фонящими цилиндрами, фтористыми отходами производства замечательных кроссовок и костюмов, маленькими семипалыми ручками толстых генномодифицированных цыпляток, от каждого из которых отрезали восемь окорочков, а остальное в пищу непригодно даже в России, – и все это надо где-то хоронить, а у них территория маленькая, а нам деньги нужны, ну и нас не спрашивает никто. Как не пожалеть свысока бедного чокнутого старика со свалки.