На улице Дофина, которая в те времена еще не была расширена, Кревель остановился у калитки небольшого дома. Калитка вела в длинный и узкий крытый проход, вымощенный белыми и черными плитками, — своего рода галерею, в конце которой находилась лестница и швейцарская с окном во внутренний дворик, каких много в Париже. Дворик, общий с соседним владением, представлял собою своеобразный пример неравного раздела. Особнячок Кревеля, ибо Кревель был его владельцем, имел пристройку, с застекленной крышей, выстроенную на земле соседа, очень невысокую, согласно условию, и совершенно скрытую от глаз помещением швейцара и выступом лестничной клетки.

Пристройка, из тех, что часто встречаются в Париже, долгое время служила складом, подсобным помещением и кухней для лавки, выходившей на улицу. Кревель обособил пристройку от основного здания, а Грендо создал там скромную квартирку из трех комнат. Туда можно было попасть двояким путем: во-первых, через лавку мебельного торговца, которому Кревель сдавал помещение очень недорого и притом помесячно, чтобы воздействовать на лавочника, в случае если он вздумает болтать; во-вторых, через дверь, проделанную в стене крытой галереи так искусно, что она была почти не заметна. Таким образом, эта маленькая квартирка с верхним светом, состоявшая из столовой, гостиной и спальни, частично находившаяся на территории соседа, частично на земле Кревеля, была так расположена, что ее трудно было найти. За исключением торговца подержанной мебелью, даже жильцы дома не знали о существовании этого маленького рая. Привратница, которую Кревель хорошо оплачивал за ее преданность, оказалась превосходной кухаркой. Итак, господин мэр мог входить в свой скромный домик и выходить оттуда в любой час ночи, не опасаясь слежки. В любое время дня женщина, одетая, как одеваются парижанки, отправляясь за покупками, и имевшая при себе ключ, могла прийти к Кревелю, решительно ничем не рискуя; она якобы интересовалась вещами, продававшимися по случаю, приценивалась к ним, входила в лавку и выходила оттуда, не возбудив ни малейшего подозрения, если бы даже кто-нибудь ее и встретил тут.

Когда Кревель зажег канделябры в гостиной, барон был поражен обдуманной до тонкости и кокетливой роскошью обстановки. Бывший парфюмер предоставил Грендо полную свободу действий, и старик архитектор блеснул стилем Помпадур, что, впрочем, вскочило Кревелю в шестьдесят тысяч франков. «Я хочу, — сказал Кревель старику Грендо, — чтобы даже герцогиня, войдя сюда, ахнула от удивления...» Он мечтал создать прекраснейший парижский Эдем, где он будет обладать своей Евой, женщиной из общества, своей Валери, своей герцогиней.

— Тут две кровати, — пояснял Кревель, указывая на диван, из которого выдвигалась постель, как ящик из комода. — Вот одна, а другая в спальне. Стало быть, мы оба можем здесь переночевать.

— Доказательства! — твердил барон.

Кревель взял свечу и повел своего приятеля в спальню, где на диванчике Юло увидел великолепный халат Валери, — в этом халате она щеголяла на улице Ванно, а потом переправила его в квартиру Кревеля. Мэр нажал потайную пружину прелестного наборного секретера, именуемого поверенный тайн, порылся в нем, вынул письмо и протянул барону.

— Вот тебе, читай.

Член Государственного совета прочел записку, написанную карандашом:

«Прождала тебя даром, старая крыса! Такой женщине, как я, не пристало дожидаться отставного торгаша. Обед не был заказан, папирос не было. Ты за это поплатишься!»

— Узнаешь ее почерк?

— Бог мой! — сказал Юло, опускаясь в кресло, совершенно убитый. — Я узнаю все ее вещи... вот ее чепчики, ее туфли. Да ну же! Говори, давно ли...

Кревель кивнул в знак того, что он понял вопрос, и вытащил из секретера целую пачку счетов.

— Смотри, старина! Я уплатил подрядчикам в декабре тысяча восемьсот тридцать восьмого года, а в октябре, за два месяца перед тем, в этом прелестном домике мы справляли новоселье.

Член Государственного совета понурил голову.

— Как же, черт возьми, вы устраиваетесь? Каждый ее час у меня на учете.

— А прогулка в Тюильри?.. — потирая от восторга руки, сказал Кревель.

— Ну и что же? — спросил барон, недоумевая.

— Твоя так называемая любовница отправляется в Тюильри. Считается, что она прогуливается там от часу до четырех. Но, раз-два! Скок да скок, и она тут! Ты читал Мольера? Так вот! Твой титул, барон, не плод воображенья[64].

Сомнений больше не было, и Юло погрузился в зловещее молчание. Катастрофы располагают сильных и мыслящих людей к философствованию. По своему душевному состоянию барон напоминал человека, заблудившегося ночью в лесу. Его угрюмое молчание, его искаженное, осунувшееся лицо встревожили Кревеля, вовсе не желавшего смерти своему сподвижнику.

— Как я тебе уже сказал, старина, мы с тобою квиты. Сыграем решающую... Хочешь сыграть решающую, а? Ну-ка! Кто кого!

— Почему это, — говорил Юло, рассуждая сам с собою, — из десяти красивых женщин по меньшей мере семь распутниц?

Но барон был чересчур расстроен, чтобы найти решение загадки. Красота имеет великую власть над человеком. Всякая власть, не встречающая противовеса, власть без препон, ведет к злоупотреблениям, к безрассудству. Произвол — это безумие власти. У женщины произвол — это безумие ее прихотей.

— Тебе грех жаловаться, дорогой мой собрат, — у тебя жена красавица, и она весьма добродетельна.

— Я сам виноват, — сказал Юло. — Я пренебрег женой, причинил ей много страданий, а ведь она — ангел! Бедная Аделина, ты отомщена! Она безропотно страдает в одиночестве, она достойна преклонения, она заслуживает моей любви, я должен бы... ведь она все еще прелестна, такая беленькая, стройная — и, право, даже помолодела... А есть ли на свете женщина подлее, бесстыднее этой злодейки Валери?

— Она негодяйка, — подтвердил Кревель, — развратница! Таких, как она, следовало бы стегать кнутом на площади Шатле... Но, дорогой мой Канильяк, раз мы с тобой «голубые кафтаны», распутники в духе Регентства и живем в самом что ни на есть восемнадцатом веке, среди всех этих Трюмо, маршалов Ришелье, маркиз Помпадур и Дюбарри, то нам, пожалуй, не к лицу прибегать к полицейской расправе.

— Как добиться, чтобы тебя любили?.. — вопрошал Юло, не слушая Кревеля.

— Глупо нам с тобой мечтать о любви, милый мой, — сказал Кревель. — Хорошо еще, что нас с тобой терпят. Ведь госпожа Марнеф во сто раз распутнее Жозефы...

— И корыстнее!.. Она мне обошлась уже в сто девяносто две тысячи франков!.. — вскричал Юло.

— И сколько сантимов? — съязвил Кревель. Как богач, он находил эту сумму ничтожной.

— Сразу видно, что ты ее не любишь, — печально сказал барон.

— С меня хватит! — заметил Кревель, — Ведь она от меня получила больше трехсот тысяч франков!..