— Врешь. — От обиды внутри неприятно засвербило. — Свобода это воля, это собственные желания, это трепещущий на флагштоке стяг твоей страны, — горячо заговорил Прохоров, забыв, что ему приказали молчать и только думать. — Свобода — это высоко поднятая голова, это возможность выбора, пусть даже выбор этот и ошибочный. Свобода — это то, без чего человек уже не человек, а зверь, загнанный в клетку, и клетка эта есть нейрофон.

— ТЫ ПЫЛОК, ЧЕЛОВЕК. ТЫ ПРОЯВЛЯЕШЬ ЭМОЦИИ. ТЫ СЛАБ, И Я МОГУ ДАТЬ ТЕБЕ СИЛУ. ТЫ СТАНЕШЬ САМЫМ МОГУЩЕСТВЕННЫМ НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ. МОЖЕШЬ СТАТЬ КЕМ УГОДНО. КОРОЛЕМ. АНГЕЛОМ. БОГОМ. ВЛАСТЬ, ЧЕЛОВЕК, — ЭТО ТО, ЧЕГО У МЕНЯ В ИЗБЫТКЕ И ЧЕМ Я МОГУ С ТОБОЙ ПОДЕЛИТЬСЯ. ЗАЧЕМ ТЫ ВОЮЕШЬ, УБЕГАЯ ОТ НЕИЗБЕЖНОГО. ВСЕ УЖЕ РЕШЕНО.

— Ничего не решено, — захрипел Илья, чувствуя, как ярость застит глаза. — Ничего не решено. Пока есть на этой земле люди, которым не по нраву стоять на коленях и плясать под дудку тварей вроде тебя и твоих мерзких дружков, вопрос свободы остается открытым.

Мусорщик пожал плечами, снова затрещали пластинчатые наросты, и в дело вступила маленькая тварь. Приблизившись к Прохорову, она уставилась на него всем своим сонмом глаз, пристально и с буквально ощутимой неприязнью. Илья почему-то уверен был, что перед ним именно самка. Морда ее была настолько близко, что майор мог различить каждый микроскопический нарост, каждую щелочку в пластине, каждую каплю биологической жидкости на теле существа. И вдруг мусорщик ударил, два тонких костяных стилета вошли в тело Прохорова. Один пришелся в левую часть груди, пронзая легкое, второй чудом прошел мимо сердца. Пронзившая тело боль оказалась нестерпима. Тело взвыло каждой своей молекулой, Илью выгнуло дугой, да так, что затрещали ребра. Тварь вздернула Прохорова над собой, будто тряпичную куклу, поднесла консультирующего человека к морде и, легко освободив конечности, сбросила его на пол.

— Ублюдки! — зарычал лейтенант, тщетно ерзая. Бессилие, скованные руки и ноги не позволяли даже дернуться толком, и это приносило не меньше страданий, чем открытая рана.

Илья уже ничего толком не слышал. Кровопотеря, болевой шок. Отчетливо пришло понимание того, что теперь он умрет, отвратительно и мерзко, от конечности ужасной твари, перед которой вскоре встанет на колени вся страна, затем континент, а после и земной шар. По малейшей ее прихоти люди уверуют вдруг во что-то, станут собираться в толпы, идти в сторону обрыва и прыгать головой вперед, а может, и начнут грызть друг друга, как дикие звери.

Мораль будет попрана, хотя нет, просто изменена. Игра, вот что предлагали уроды, самая реалистичная и самая доступная, за крохотные по нынешним меркам деньги. Потрясающая игровая реальность будет способна собирать под свои знамена толпы людей. Игровые армии, сходясь на поле боя, будут проливать кровь, убивать и калечить, и самое печальное, что их это совершенно не будет волновать. Это ведь игра, и не будет его, или меченосцев, чтобы убедить одурманенного в обратном.

Илья не слышал, как меченосцы взламывали дверь, как несколько групп бойцов врывались на крышу с разных сторон, беря мусорщиков и трешеров, их прихвостней, в кольцо. Не видел майор, как одна за другой гранаты ложатся в цель, сначала неуверенно, потом еще один боец, еще, и вот уже град осколков пытаются пошатнуть захватчиков. Не видел Прохоров и того, как те дрогнули, попятились, не слышал рева винтов боевого вертолета, прорвавшего облака и, изрыгая свинцовый огонь, идущего на сближение. Не смог увидеть Илья, как дрогнули, побежали чужие, потеряв все свое величие и безразличность, прыгая в свою аномалию. Как та сияла и выворачивалась наизнанку, а потом просто растворилась в воздухе. Как истончились и перестали материально существовать фосфоресцирующие исчадия ада, сжимались и превращались в прах листья.

Не застал Прохоров и тот момент, когда меченосцы валили трешеров на землю, пеленали по рукам и ногам, держали иных, что порывались прыгнуть с крыши в момент отчаяния и бессилия. Майор умер.

Илья помнил из журнальных статей, книг, фильмов, что, когда умираешь, попадаешь в некое чистилище, откуда путь либо в кущи обетованные, либо прямиком на сковороду к чертям. Предстояло увидеть яркий свет, тот самый пресловутый выход из тоннеля, а за ним благодать и покой, тот самый, вечный. Помнил он, что перед смертью, перед тем, как сердце окончательно остановится, перестав качать кровь, легкие, замершие в последнем спазме, перестанут снабжать организм кислородом и наступит смерть мозга, окончательная и бесповоротная, вся жизнь от начала и до конца обязана пролететь перед глазами.

Не было ни того ни другого. Просто тьма и холод, и неприятное ощущение по всему телу. Боль отсутствовала, не было слышно звуков, движение воздуха тоже не ощущалось. Чувства начали возвращаться постепенно, будто кто-то неведомый включал рычаги, один за другим. Боль, как обычно, пришла первой, но что-то ее сдерживало. Может быть, то, что попривык уже, освоился, сроднился с этим чувством, а может, кто из доброхотов и вколол что обезболивающее страдальцу. Затем вернулись и тактильные ощущения, почему-то еще более странные и неприятные, чем болевые. Следом пришел слух. Он подкрался осторожно, как кошка на мягких лапах. Что-то вокруг происходило, но все было настолько неясно и глухо, будто бы голову обернули несколькими слоями ваты. Зрение вернулось последним, как загулявший подросток, который пришел под утро и теперь пытается осторожно пробраться в собственную комнату, в обход суровых родителей.

— Ну вот, а вы говорили. Все с ним нормально будет. — Звук вдруг стал резче. Незнакомец в голове, дежуривший за рычагами чувств, явно подкрутил ручку громкости, и радостный голос Разумовского превратился в набат.

Снова тишина, почти смерть.

На больничной койке Прохоров провел почти два месяца, и нисколько об этом не пожалел. Врачи буквально достали его с того света, однако отработала вся команда. Вертолет спасателей доставил до ближайшего госпиталя, а медики на борту попутно проводили все реанимационные мероприятия, и даже несмотря на страшные колотые раны, кровоизлияние и порванное легкое, Илья выжил и уверенно шел на поправку. Пришлось перенести несколько операций, потом пытаться ходить, придавая мышцам былой тонус.

Алина дежурила у кровати первые две недели, спала на кушетке в коридоре. Зимин и Аллилуев ходили по очереди, справляясь о больном, носили цветы и фрукты. Ни то ни другое в палату так и не попало. Иногда появлялся Разум, шутил, балагурил, его отлично было слышно из коридора. Он заглядывал через дверь, с тоской обозревал аппараты и повязки и быстро исчезал, пряча во взгляде печаль. Однако один разговор все же у Прохорова состоялся, и был он ровно тогда, когда тот во второй раз пришел в себя.

— Тише, лежи. — Координатор опустился на стул. Пахнуло одеколоном и крепким трубочным табаком.

Прохоров попытался криво усмехнуться, но даже это у него вышло с трудом.

— Я вот что пришел сказать. Ты выживешь, можешь даже не беспокоиться. Мы заботимся о своих, и к твоему лечению я лично привлек лучших медиков страны. Останется пара шрамов, будет долгая реабилитация, но будешь плясать как огурчик. Свадьбу еще со своей Алиной сыграешь. Кстати, боевая девица, вцепилась в тебя, как бультерьер в ягодицу. Еле уговорил уйти поспать. Ты за нее держись, Прохоров. Хорошие бабы, они нынче редкость.