– Как я уже говорил, никогда – это слишком долго.

Снова подняла голову: иероглиф кроваво-красным впивался в бледное спокойствие потолка. Опасность, черта, граница…

Грань.

– Откуда во мне магия смерти, месье Орман? Мои родители самые обычные люди.

– Ты в этом так уверена, Шарлотта?

Что? Конечно же, я в этом уверена.

– Разумеется.

Орман неопределенно приподнял брови.

– На что вы намекаете? – холодно спросила я. – Женщина, которая меня вырастила, знала мою маму, мама работала у нее горничной. Мой отец был простым моряком.

– Почему твоя фамилия Руа?

– Потому что так звали мою маму. Жюстин Руа.

– Ты родилась в Вэлее? – уточнил он.

– Да. Какое это вообще имеет отношение к делу?

– Большое, Шарлотта. Очень большое.

– Я решительно не понимаю, к чему вы клоните, – отложила пахнущее мятой полотенце (которое здесь исполняло роль салфетки) и поднялась. – Если не возражаете, давайте продолжим.

– А я решительно не понимаю: неужели тебе совсем не интересно твое прошлое?

Орман выпрямился и оказался лицом к лицу со мной.

– Твои корни. Твоя магия.

– Сейчас мне гораздо интереснее побыстрее закончить. Насколько вам известно, месье Орман, в ближайшем будущем мне предстоит искать новую работу, и не уверена, что это получится быстро. Мне надо платить за жилье, и…

– Кормить мисс Дженни, – насмешливо произнес он.

– Не вижу в этом ничего смешного.

– Да, тут уже не до смеха. – Орман кивнул на дверь. – Ты хочешь и дальше быть гувернанткой?

– Вряд ли у меня это получится, – заметила я, когда мы вышли в коридор.

– Вот и замечательно. Это совершенно не твое.

– Неужели? – я почувствовала легкий укол раздражения. – А что, по-вашему, мое? Лежать обнаженной на простынях?!

Это прозвучало настолько двусмысленно, что у меня вспыхнули щеки. Незамедлительно ускорила шаг, искренне надеясь, что он оставит это замечание без комментариев. Потому что если не оставит, то… то я сама не знаю, что сделаю.

– Никогда ни перед кем не оправдывайся, Шарлотта, – неожиданно произнес он. – Что бы ни произошло. Ты имеешь право поступать так, как тебе вздумается, и жить так, как тебе того хочется.

– Вас послушать, так стыд и совесть – совершенно излишни.

– Стыд и совесть – всего лишь гордыня. Желание казаться хорошим. Чаще всего, в глазах окружающих, большинству из которых нет до тебя никакого дела. Не считая тех, кто привык осуждать всех подряд.

– Удивительно, что с таким отношением к людям вы решили меценатствовать, – заметила я.

– В этом нет ничего удивительного, – он усмехнулся. – В наш век калекам и сиротам готовы помогать все. Чего не скажешь о людях искусства.

– Цинично.

– Но это правда.

Я плотно сжала губы и решила, что до конца сеанса больше с ним не заговорю. Тем более что говорить не хотелось, особенно после его заявления. Вопрос только в том, которого из.

«Ты в этом так уверена, Шарлотта?»

Слова Ормана не шли у меня из головы.

Виконтесса Фейбер много раз повторяла эту историю, про бедную девочку Жюстин, оставшуюся одну с ребенком.

В молодости леди Ребекка была слаба здоровьем, поэтому отец отправил ее в Вэлею, к океану. Он снял ей домик, нанял прислугу и дуэнью, чтобы сопровождала ее повсюду, поскольку в те годы матери леди Ребекки уже не было в живых, а дела требовали его неотложного присутствия в Фартоне. Жюстин была очаровательной девушкой, разве что немного вольной в поведении (впрочем, в Вэлее нравы гораздо свободнее, чем в Энгерии), это и привело к трагедии.

Ну, если так можно назвать мое появление на свет.

«Ты была такая милая, Шарлотта, – говорила она, и взгляд ее туманился, как раннее утро по осени, – и уж точно ты не была виновата в грехах этой запутавшейся девочки. Я просто не могла позволит Жюстин отдать тебя в приют. Там о детях совершенно не заботятся, а я хотела дать тебе гораздо больше, чем просто образование. Любовь и тепло семейного очага».

Впрочем, про любовь и тепло семейного очага мы частенько говорили в Фартоне. После переезда в Лигенбург у меня появилась гувернантка (та самая мисс Хэвидж), и леди Ребекка проводила со мной все меньше времени. С каждым днем мы все больше отдалялись друг от друга. Особенно когда у молодоженов родилась дочь, Миралинда.

После этого леди Ребекка даже не всегда заходила пожелать мне доброй ночи, раз в год (на рожденье) дарила мне кукол или краски, при встрече справлялась о здоровье и хорошо ли я себя чувствую. Иногда мы выбирались в Милуотский парк: няня толкала коляску с вопящей Миралиндой, и леди Ребекка очень сильно от этого раздражалась. Она терпеть не могла брать дочь на руки, особенно когда та голосила до покраснения крохотного личика.

В те годы Миралинда казалась мне противной, потому что она отнимала у меня леди Ребекку. Я ревновала и терпеть не могла этого крохотного младенца, даже не старалась делать вид, что восхищаюсь сморщенными крохотными ручками и ножками, вечно красным от надрывного плача лицом и носиком, задранным как у виконта.

«Ну точно в отца пошла, – говорила Эби. – Такая же курносая и все время орет».

Над этим я смеялась до колик, потому что виконт и правда любил повысить голос.

Со временем детская ревность прошла, но наши с леди Ребеккой отношения уже были далеки от тех, что связывали нас в Фартоне. По большей части, тогда я общалась только с Эби и другими слугами, ну и еще с Ирвином.

Ирвин…

Воспоминания о нем снова укололи сердце.

Я подавила желание сжаться на кровати, завернуться в простыни, в одну за другой, словно в кокон. Разговор с Линой, мои слова: «Он мне как брат», – были самообманом. Самой что ни на есть чистейшей воды ложью, как те слова, что я сказала ему на лестнице.

В минувшее воскресенье он касался меня совсем не по-братски, вот только даже братом и сестрой мы вряд ли могли бы быть. Ослепленная радостью новой встречи, я даже не задумывалась о том, что у маленькой Шарлотты и взрослеющего лорда еще могло быть что-то общее. А что общего между мисс Шарлоттой Руа, свободной художницей и гувернанткой, и лордом Ирвином Лэйном, аристократом, офицером королевской гвардии?

Ничего, кроме теплых воспоминаний из детства.

Мысль об этом оказалась оглушающей и острой. Настолько острой, что я не заметила, как подошел Орман.

– Ни на минуту тебя нельзя оставить, Шарлотта, – произнес он, наклоняясь ко мне. – Ну, что опять случилось?

В этом «что опять случилось» было столько странной, теплой насмешки (как если бы он обращался к ребенку, у которого сломалась игрушка), что я на миг растерялась.