Не мучайся, я не страдаю нисколько, у меня горе, если горюешь ты.

Прелестный офицер. На королевском балу он был не из последних. Ну, был, был и сплыл. Господи, как все лицо заплыло от лез. Хоть не гляди на себя в зеркало.

В дверь постучали. Робко. Все сильнее и сильнее. Загрохотали.

О, паскуды. Не открою. Истязатели. Никогда. Хватит. Сегодня я отдыхаю от всех. И от себя тоже.

Колотили неистово. Открыть? Придется.

Она снялась с места, выпорхнула из-за стола, как потревоженная выстрелом спящая птица. Шатнулась к двери. Отворила.

На пороге стояла маленькая Риффи. Маленькая птичка Риффи. Вздернутый носик. Пухлые губки ребенка. Размалеванные щечки. Индийское тавро меж бровей. А, опять играла, для изощренного гостя, в индианку. В дочь махараджи. А кто был за слона? «Слонов не держим! — это крик мадам. — Пусть сами девушки будут слонами!» Мы будем и верблюдами, и дельфинами, и бегемотами. Когда мы станем, наконец, людьми?

— Мадлен! Мадлен! — залопотала малышка Риффи, смешно прижимая ручки к груди. — Что я тебе скажу! Тут к тебе приезжал один гость! Мы его с Кази прогнали! Он сильно добивался тебя! Такой приставучий!.. Не отлипал, и все! Мы ему: ее нет в Доме, она на содержании, а он: нет, не врите, она здесь!.. Мне граф сказал, говорит, что она здесь!..

— Да кто он такой? — поморщилась Мадлен.

— О, Мадлен!.. Почем я знаю!.. Он трещал, как трещотка! Ему вынь и выложь тебя, и все!.. Кричит: я куплю ее ночь за любые деньги!.. Ведите сюда мадам!.. А мадам спит без задних пяток!.. Объелась пирожков со спаржей и халвы… и спит!.. Как младенец!.. Мы ей звонили, звонили… не добудились… А он прилип, как муха! Заладил: мне нужна только она, и она здесь! Та женщина, с которой на балу у короля танцевал Великий Князь из земли Рус!.. Ну, это же ты, мы же знали, что тебя граф купил на три дня и на бал к королю повез… Весь Дом на ушах стоял… Тебе завидовали… и черной и белой завистью… Это же ты была!.. и он тебя там узрел… с Князем каким-то Великим ты там, как оказалось, вертела хвостом… ну ты, Мадлен, конечно, бьешь в сердцевину, я понимаю… и ни слова про свой успех… а Князь-то этот, ну, Великий, — он что… он — ничего?.. лучше, чем этот хлыщ, который тебя хотел… а я кричала ему: ее нет!.. через мой труп!.. Он не поверил, конечно… но отстал… Завтра он опять приедет… Он не отцепится… такие не отваливаются… Что с тобой, Мадлен?.. Ты вся белая… как простыня… как говорящий какаду мадам… Что с тобой?!

— Когда приедет этот человек? — белыми губами спросила Мадлен. Схватила Риффи за плечи. Встряхнула. — Когда?!

— Ну, Мадлен… откуда мне знать?!.. Судя по всему — завтра… не упусти его… он, судя по его роже, богат, богаче, чем твой граф… А что ты так тяжело дышишь?..

— Иди, Риффи, — с трудом выдавила Мадлен. — Иди. Я правда хочу побыть одна. У меня болит голова. Будто я дятел. И долбила кору сосны. Долго, долго. Весь день и всю ночь. А потом в меня выстрелили, и я упала. А голова все равно болит. Иди.

Дверь за Риффи захлопнулась.

Мадлен села за стол, обхватила руками голову.

Боже мой. Боже мой. Великий Князь. Так это был Великий Князь земли Рус.

Моей родной земли.

И я кружилась с ним в вальсе. И я не знала, кто он.

И я все знала, Боже мой, Господи Сил.

В церкви пахнет мятой, гарью, нагаром, медом, воском. Кучно. Толпится народ. Проблескивают золотыми березовыми почками свечи. Их пламя — сердечки. Пробраться ближе, ближе к аналою. Батюшка, о, как ты чудесно служишь. Голос твой сладок и приятен. Бас. Он раскатывается по церкви, заползает в дальние темные углы. Туда, где голод, холод, разруха. Где гнездится ужас. Где забыли о том, как крестят лоб. «Блажени нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». Царствие. В небе? Над небом голубым, там, высоко, есть град золотой, с золотыми воротами, с прозрачными башнями, с яркою звездой, одиноко сияющей в пустоте. «Блажени плачущие, ибо они утешатся». Люди не плачут. Они стоят и тихо молятся. Если они заплачут — вломятся солдаты с ружьями, всех выведут на снег, перебьют. Стоять и молиться надо тихо. Тихо. Иначе смерть. «Блажени кротцыи, ибо они наследят землю». Жестоким кажется, что они все завоевали. Власть, несчастная болезнь. Тот, у кого власть наследная, ею не болеет. Захварывают только те, кто глядит жадным голодным взором на Царскую корону, на жезл скипетра в тяжелом Царском кулаке, на каждом грозном пальце — по огромному перстню. Вот Владыка. Вот его престол. А Престол-то один. Божий. И Царство одно. О небо, широкое синее небо. Я вижу тебя и в чадной церкви, под копотными сводами, среди мерцанья свечек, среди тысяч людских вздохов и слез, и в тряском тюремном вагоне, и в пытошном застенке — нынче придет палач и пригвоздит тебя ко кресту, а ты повернешь голову, поглядишь из-под тяжелых век и промолвишь солдату, что распят рядом с тобой: нынче же будешь со мною… где?.. в Раю?.. Рая уже нет. Ада нет. Земли нашей, красавицы, нет. Что же есть? Есть мы. Вот мы стоим в церкви, тихо повторяем за батюшкой: «Блажени алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Священнику сегодня дали приказ: провозгласить анафему проклятой Царской Семье. Семья в плену. Мы живем в сараях. В развалюхах, где в щели меж досок дует снеговей. В хлевах, как младенец Христос и Мария, добрая мать Его. Мы привыкли к пинкам и тычкам. Нам плюют в лица; а кто в толпе, юродивый, крестится, обращает к нам плачущее лицо свое? Юродивый, тебя убьют за жалость к нам. Не жалей нас. Никто не должен жалеть нас. Мы принимаем все со смирением. Христос рек: молитесь за врагов ваших. Ну вот мы и стараемся. И на щеках моих, скулах все не высыхают реки соленой, горькой влаги.

Народ притих. Народ видит нас, толкущихся близ аналоя. Аля наклонила голову с тяжелыми темно-русыми, вполовину седыми, чуть вьющимися косами, выбившимися из-под черного платка. Бедная Аля. Бедная мать. Она держит за руку Цесаревича, он поднял головенку и большими скорбными, как с иконы, глазами спрашивает ее: за что?

За что бой, ненависть, голод, растерзание, поругание, глумление? За что, за какие грехи родителей живет на свете он, Царственный Ребенок, больной мучительной болезнью, когда кровь, излившаяся из жил, проникает в суставы и под кожу, причиняя невыносимую, смертельную боль? За что их арестовали, посадили в холодный вагон, приносили холодный чай в тряское купе по утрам и вечерам и даже ночью, будя Отца и его, а теперь приказали собраться, одеться потеплее и идти на службу, где их будут проклинать? Мама, что такое анафема? Проклятие на веки вечные, сынок. За что нас прокляли? За то, что мы Цари, сынок. А почему мы вышли Цари, мама?.. Так получилось, мальчик мой. Так захотел Господь на небеси.

Значит, некого и винить? Ведь Господь знает все лучше нас?..

Аля промолчала. Я стояла близко, слышала Лешин шепот. Мощно, взрывчато, скорбно запел хор. Регент, как коршун, взмахнул руками. Тата, стоявшая рядом со мной, медленно, как подкошенная, опустилась на колени. Приклонила к полу лоб. Мы все, девочки, были в черных платках, так же, как и Царица. Ника стоял с непокрытой головой, как и долженствует мужчине в церкви; потные пряди прилипли ко лбу, сложились в иероглифы, в письмена: их читали лишь святые, глядя огромными бездонными глазами с закопченных древним нагаром образов.