— Как же я, блядь, замерзла, — орет Кауи, но обращается не ко мне, а ко двору, к небу.

Я знаю что в соседней квартире живут люди, я видел как они выглядывали из-за занавесок когда здесь были грузчики и шериф, теперь же они сидят внутри с теплым оранжевым светом, как будто не знают, что тут происходит. Я простукиваю ладонью стекла в окнах Ноа, подбираю с газона светильник, чтобы разбить стекло, но Кауи закатывает глаза.

— Что ты как дикарь, — говорит она. — Если мы разобьем окно, все сразу догадаются, что происходит. Оглянуться не успеешь, а копы уже тут как тут. Погоди-ка. — И скрывается за углом.

— Не надо, — говорит Хадиджа, но Кауи все равно уходит.

Через несколько минут дверь с грохотом открывается.

— Заходите, — говорит Кауи.

Хадиджа смотрит на нас.

— Мне еле удалось уговорить шерифа вас отпустить, а вы что творите?

— У нас нет другого выбора, — говорит Кауи.

— Есть, конечно, — говорит Хадиджа. — Например, не врываться в квартиру.

— И что? — говорит Кауи. — Бросить вещи Ноа гнить во дворе? А заодно и отморозить себе жопу?

— Да, но…

— Другого выбора нет, — говорит Кауи. — Нет, и все. — И плечом открывает дверь пошире. Больше ей сказать нечего.

— Я так не могу, — говорит Хадиджа. Дождь шумит громче. — Даже если бы и хотела, а я не хочу, я не могу выкинуть такую глупость.

— А я могу. — Кауи смотрит на меня.

Я иду за ней, Хадиджа ничего не говорит.

Внутри темно и пусто. В гостиной ничего нет, только белые стены и голый темный ковер. Воздух уже спертый, какой-то ватный, будто квартира пустовала годами.

— Иди сюда. — Кауи захлопывает дверь, наклоняется и выглядывает из окна. — По-моему, соседка нас видела. Наверняка она видела нас.

Я иду задернуть шторы, но Кауи говорит, нет, тогда все сразу поймут, что мы внутри, потому что когда мы вошли окна не были зашторены. Я вижу как Хадиджа перебегает через дорогу, ее темные кудри промокли насквозь. Наклонившись, ныряет в машину и закрывает дверь.

— Только к окнам не подходи. — Кауи выжимает свои волосы, вода льет на ковер. Кауи дрожит как лошадь вышедшая из реки.

Мы снова открываем дверь и заносим внутрь еще кое-что. Я смотрю на ту сторону улицы, но Хадиджа уже уехала. На крыльце стоит спортивная сумка и мусорный пакет с одеждой, которую Ноа наверное собирался отдать бедным, и та коробка которую волокла Кауи, с фотографиями альбомами и прочим.

Мы разрываем мусорный пакет, роемся в спортивной сумке, вряд ли что то из этого на нас налезет, но мы не сдаемся. По два три раза ходим из гостиной в спальню, меряим вещи из сумки и из пакета. В конце концов Кауи одевает черные брюки которые на ней трещат по швам — я так понял, это брюки Хадиджи — и свитер Ноа, красный, без фирменых бирок, с капюшоном. Я говорю, а чего ты не померила кофты Хадиджи, а Кауи ответила ей, что сверху все будет мало, потому что она типа накачала спину лазия по горам. У меня та же проблема только еще хуже, я нашел треники Ноа которые налезли мне в поясе, хотя и со скрипом. Но длиной они мне где то до колен. Я беру плащ Ноа, довольно большой, надеваю, он мне как рубашка.

Я смеюсь перед зеркалом когда Кауи говорит:

— Иди глянь.

Я подхожу к ней, пригнувшись перед окном чтобы никто не увидел. Она раскрыла коробку с фотографиями и держит снимок Ноа и Хадиджи на пляже. Хадиджа облокотилась на песок, смуглая как карамелька, с такими же косичками как сегодня забранными сзади в хвостик. Смеется над чем то чего мы не видим. От нее исходит такая мана, типа, хочу и смеюсь, не хотела не смеялась бы, складочки на животе в брызгах воды.

— Ух ты, — негромко говорю я.

Кауи со вздохом забирает у меня снимок.

— Ну Дин.

— Чего?

— Того. У тебя отношения со всеми женщинами начинаются и заканчиваются на кончике твоего хера, да? — Она даже не ждет пока я отвечу, перебирает фотографии и качает головой. С одной из фоток слетает бумажка. Там написано “Хадиджа” и телефонный номер. Я прячу его пока не заметила Кауи.

— Мы с тобой, — говорю я. — Вот тебе отношения без всякого хера.

Она перебирает фотографии.

— Можно подумать, это что то значит, — наконец говорит она. — Ты ничего обо мне не знаешь.

— Что ты имеешь в виду? — говорю я.

Она отрывается от фотографий, поднимает глаза и смотрит в пространство.

— Двадцать четыре целых четыре десятых, — говорит она, и я сразу понимаю, о чем речь, это очки за игру, я хочу ответить, но она продолжает таким типа усталым голосом: — Двадцать четыре целых четыре десятых. Смесь углеводов, поли- и мононенасыщенных жиров, большие порции, здоровая пища, в день до трех тысяч калорий для максимальных спортивных результатов. Нахиа, Риз, Триш, Калани, в миссионерской, раком, шестьдесят девять, девушка сверху, вынуть и кончить на лицо. Скауты университета Южной Каролины и Аризоны на закрытых состязаниях по многоборью в штате Линкольна[136], скауты Техасского университета в Остине и Орегонского университета на твоих стартовых матчах в этих штатах. — Очки за игру в старших классах, диета на которую посадил меня тренер как только стало ясно, что мне светит коледж, кое-кто из девченок с которыми я мутил в школе, скауты на моих матчах, я и не думая все понимаю, просто знаю, когда она все это говорит, это я, все эти факты обернуты вокруг меня как моя кожа. Кауи отводит глаза. — Я могу продолжать.

— Ну да, — говорю я, — все равно этого недостаточно.

— И что это значит?

В коробке откуда она достала фотки, я вижу другие вещи Ноа: стэнфордский диплом, который он получил года за три, вырезки из газет про большие стипендии которые ему платили за успехи в физике и математике, статьи про конкурсы по химии, упоминания о нем в стэнфордских журналах и всякое такое, а стопка все не кончается; в глубине души меня по прежнему так и подмывает сказать Кауи: ты помнишь, что есть он, а есть мы? Но на самом деле для нас обоих теперь все иначе. Раньше то нам с Кауи даже говорить об этом не надо было, и без слов было видно что мы оба бесимся из за Ноа, завидуем всему тому что у него есть, а у нас нет, но со временем мы перестали об этом упоминать. Может это единственное, что у нас с Кауи было общего, тем более учитывая как она сейчас со мной заговорила, но это неправда. Пока мы сидим там меня посещает это чуство. Как в Спокане когда после душа и интервью выходил на площадку, когда не было уже не музыки не толпы, не было суеты. Я шел из раздевалки по изогнутому фое с блестящим бетонным полом, мимо стекляных витрин с трофеями пятидесятых и черно белыми фотографиями баскетболистов хоуле в коротких обтягивающих шортах, открывал дверь в зал, блестящий как намытая задница, уборщики как раз доставали мусор из под кресел и выметали все что болельщики набросали за игру. В такие минуты понимаешь, что зал самое обычное здание и на игру всем наплевать. Вот и сейчас с Кауи я чуствую то же: все это время она была на другой стороне, в другом мире.