года, Аккультурация и аккультурация»): «Никакой фашистский централизм не смог сделать того, что сделал централизм общества потребления». Диктатура Муссолини, по мнению Пазолини, добилась от итальянцев только внешнего подчинения: «сегодня, наоборот, приверженность образам, навязанным Центром, тотальна и безусловна». Поэтому, заключает писатель, «толерантность к гедонистической идеологии, которой желает власть, есть худшая из репрессивных политик в истории человечества»{Там же, стр. 290.}: экономическая логика, под видом свободы навязывающая массам стандартизированные блага, влечет за собой утрату всякого разнообразия. Чтобы система могла работать и сохраняться неизменной, люди должны были стать максимально похожими друг на друга, свестись к «одному измерению» – именно так, «Одномерный человек», называлось знаменитое эссе Герберта Маркузе168 (один из представителей Франкфуртской школы (1964){О Пазолини и Маркузе см. Federico Sollazzo, Pasolini con Marcuse, в Kirchmayr 2016, стр. 97–114.}. Немецкий философ, примерно за десять лет до «корсара» Пазолини, писал:

Развитая индустриальная цивилизация – это царство комфортабельной, мирной, умеренной, демократической несвободы, свидетельствующей о техническом прогрессе. […] Сам способ организации технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным; ибо «тоталитарное» здесь означает не только террористическое политическое координирование общества, но также нетеррористическое экономико-техническое координирование, осуществляемое за счет манипуляции потребностями посредством имущественных прав. Таким образом, создаются препятствия для появления действенной оппозиции внутри целого. Тоталитаризму способствует не только специфическая форма правительства или правящей партии, но также специфическая система производства и распределения, которая вполне может быть совместимой с «плюрализмом» партий, прессы, «соперничающих сил» и т. п.{Marcuse 1999, стр. 15–17.}

Пазолини считал, что способов, которыми можно достичь этих результатов, существует только два: развитие инфраструктуры (увеличение сети дорог и автомагистралей, моторизация и т. п.), приближающей всех людей к «Центру», и массовые коммуникации, при решающей роли телевидения и рекламы, диктующих модели поведения.

Начнем с рекламы: эта реальность в 70-е годы присутствовала на телевидении в куда как меньшей степени, чем сегодня (коммерческое телевидение в те годы еще не существовало, а предложение было ограничено всего двумя каналами RAI; третий канал начал вещание только в декабре 1979 года). Если посмотреть рекламу тех лет в вечернем шоу Carosello169, она покажется симпатичной, приятной, изящной, определенно устаревшей, но именно поэтому забавной и уютной. Она представляла собой сценки длительностью в несколько минут (сегодня такая длительность немыслима в условиях современных телевизионных ритмов), к концу которых (всегда только к концу) упоминался рекламируемый продукт. Для создания этих рекламных роликов привлекались самые известные и лучшие творцы того времени. Некоторые персонажи, как, например, мышонок Джиджио и цыпленок Калимеро, стали настоящими звездами для взрослых и детей.

Но все это решительно не нравилось Пазолини. Почему? Первый ответ, наиболее очевидный – реклама была орудием манипуляции, фундаментальным инструментом промышленного неокапитализма, ненавидимого писателем по уже известным нам причинам. Но был и второй мотив, гораздо более деликатный, но не менее важный. Приведу слова блестящего компаративиста Рауля Морденти: «Реклама – полная противоположность критике, а точнее, являет собой высказывание, не терпящее и не могущее терпеть ни малейшей критики»{Mordenti 2007, стр. 179.}. Согласно этому определению, очевидно, что критический дискурс Пазолини был не совместим с рекламой, и наоборот. Это были два совершенно противоположных враждебных друг другу мира.

Реклама со времен Пазолини, как мы уже упоминали, развилась и нарастила огромные щупальца. Сегодня многим из нас даже может казаться, что она нас просто преследует: на компьютере, в смартфоне, на планшете мы видим всплывающие баннеры и объявления всего неделю спустя после того, как имели неосторожность поискать в сети какую-то информацию. Если правила распространения рекламы казались суровыми в эпоху Пазолини, когда он писал свои эссе, то сегодня они уже просто жестокие. Но уже тогда было понятно, что реклама – штука весьма успешная, что она, как писал Конрад Лоренц170, «способна манипулировать инстинктами и эмоциями» масс.

Об этом же знаменитый австрийский этолог писал и в эссе «Закат человека» (1983): «Тот, кто хотел бы подчинить большие людские массы, использует ключи, открывающие их “сердце”, или подсознание, где хранятся правила поведения, сформированные нашей генетической программой, такие как страх, сексуальность, потребность в иерархии и тому подобное. Этими эмоциями можно манипулировать посредством хладнокровно просчитанных трюков»{Lorenz 2017, стр. 141.}. Задумаемся на секунду – да это же то, чем традиционно занимается религия. «Как во времена Средневековья религиозный дискурс был абсолютно доминирующим и повсеместным, так и в нашем обществе доминирующим дискурсом стала реклама»{Mordenti 2016, стр. 249.}. Не стало ли потребление новой, слепой религией индустриализированного общества?

Последний эпизод фильма «РоГоПаГ» (мы его уже вспоминали, обсуждая пазолиниевскую новеллу «Овечий сыр»){См. § 2.5.}, снятый Уго Григоретти (в 1963 году ему было 33 года), называется «Вольный цыпленок». Это поразительная история об обществе потребителей – порождении экономического бума и потребностей, внушенных рекламой.

Здесь я бы хотел привести еще одно размышление Морденти, основанное на поучительных наблюдениях: он ссылается на весьма символичные факты, ярко демонстрирующие, как пишет исследователь, «абсолютную, центральную роль рекламы в политико-экономико-культурных аспектах нашего времени»:

Если бы нам нужно было подтверждение тотального присутствия богини рекламы, достаточно было бы вспомнить все, что случилось в период умирания, кончины и похорон Папы Иоанна Павла II [скончался 2 апреля 2005 года] – события, которое в целом следовало бы несомненно считать одним из наиболее значимых в информационном поле начала тысячелетия. В Италии чувство уважения к этой кончине (не стоит здесь обсуждать, было ли уважение искренним, или просто важным событием в средствах массовой информации) сопровождалось отменой всех развлекательных телевизионных передач и даже приостановкой региональной избирательной кампании […], отменой спортивных соревнований, даже чемпионата по футболу, то есть самого важного, посещаемого и значимого светского коллективного ритуала страны, имеющего для многих важное и серьезное экономическое значение. Но никому даже не пришло в голову приостановить или прекратить демонстрацию рекламы по телевидению, и даже самые трепетные комментарии с площади Святого Петра, самые деликатные комментарии фигуры и деяний покойного Папы прерывались рекламными роликами согласно железному графику, прописанному в железном контракте. Таким образом, скорбные кадры похорон умершего понтифика, проводить которого в последний путь пришла огромная толпа, сцены прощания могущественнейших людей мира с покойным, прерывались в прямом эфире призывами приобретать чипсы и дезодоранты. Я настаиваю: речь идет не о том, что реклама не была отменена, речь идет о том, что всем кажется нормальным и очевидным, что подобная отмена не была осуществлена, и что никому не пришло в голову ни предложить это, ни даже подумать этакое. Там, где спорт и даже реализация права на выборную демократию были сочтены неуважением к памяти покойного и подлежали отмене или приостановке, только реклама оказалась абсолютно вне любых запретов, и даже обсуждение этого противоречило