Иными словами, если у нее и не имелось оснований для ее поступка, то, во всяком случае, она вся отразилась в этом поступке, или сам этот поступок уже скрыто присутствовал во всей ее жизни. Ее распущенность, внебрачные дети, распад семьи, все это — предпосылки, или прообраз, того, что произошло, когда она просто-напросто убила жившего по соседству ребенка. Видите, как обвинение подменяет проблему обоснованности или постижимости поступка кое-чем другим — сходством субъекта с его поступком, то есть вменяемостью этого поступка субъекту. Ибо субъект так похож на свое деяние, это деяние так ему присуще, что, стремясь осудить деяние, мы имеем полное право наказать субъекта. Видите, как обвинение хитростью привлекает знаменитую 64-ю статью, которая определяет, при каких условиях вменяемость невозможна или, наоборот, когда нет вменяемости деяния субъекту. И эта первая перекодировка, имеющаяся в обвинительном акте. Кроме того, обвинительный акт ясно оговаривает, что у Генриетты Корнье нет никаких традиционных признаков болезни. Нет того, что психиатры называют меланхолией, нет никаких следов бреда. Напротив, у нее просто нет и следа бреда, но налицо совершенно здравый ум. В пользу ее совершенно здравого ума обвинение приводит ряд аргументов. Во-первых, не вдаваясь в собственно преступление, уже его преднамеренность свидетельствует о здравом уме Генриетты Корнье. В определенный момент, как обвиняемая сама признает это в своих показаниях, она решила, что однажды убьет малолетнюю дочь своей соседки. И она отправилась к соседке с намерением убить ее дочь; решение было принято заранее. Во-вторых, она подготовила свою комнату для совершения преступления, поставив рядом с кроватью ночную вазу, чтобы собрать кровь, которая вытечет из тела жертвы. И наконец, она явилась к соседке, воспользовавшись заранее придуманным ложным предлогом. Она настаивала, чтобы та позволила ей взять ребенка. В известном смысле, это была ложь. Она изобразила любовную заботу и нежность к ребенку. Выходит, все это было припасено в качестве уловки. И в момент самого поступка мы видим то же самое. Когда Генриетта Корнье взяла с собой эту девочку, которую, между прочим, решила убить, она осыпала ее поцелуями и лаской. Дело в том, что, когда они поднимались по лестнице в комнату обвиняемой, навстречу им шла консьержка, которая и увидела, как Генриетта Корнье ласкает ребенка: «Она осыпала ее, — я цитирую обвинительный акт, — лицемерными ласками». После совершения своего поступка «она, — я снова цитирую, — также вполне сознавала тяжесть содеянного». Об этом свидетельствует одна из нескольких фраз, произнесенных ею после убийства: «Это заслуживает смертной казни». Следовательно, она имела ясное представление о моральном значении своего поступка. И не только имела ясное представление о его моральном значении, но и расчетливо попыталась от него откреститься, скрыв, насколько это было возможно, хотя бы часть тела своей жертвы — ведь она выбросила голову девочки в окно, а затем, когда мать решила войти в комнату, сказала ей: «Уходите отсюда, да побыстрее, вы могли бы стать свидетелем». Следовательно, обвиняемая пыталась избежать свидетелей. Все вышеизложенное, по мнению прокуратуры, ясно указывает на здравый ум Генриетты Корнье, преступницы[198].

Как видите, система обвинения заключается в том, чтобы скрыть или, в некотором смысле, завуалировать эту смущающую безосновательность, которая тем не менее заставила прокуратуру обратиться за помощью к психиатрам. В обвинительной речи, оглашая свое решение потребовать казни Генриетты Корнье, обвинение заслонило это отсутствие основания присутствием — но чего? Присутствием разума, причем разума, понимаемого как здравомыслие субъекта, а значит, как вменяемость деяния субъекту. Именно это присутствие разума, которое дублирует, скрывает и маскирует отсутствие в преступлении внятного основания, и выступает, по-моему, ключевым орудием обвинительного акта. Обвинение замаскировало лакуну, которая мешала исполнению карательной власти, и, как следствие, освободило путь закону. Был поставлен вопрос: действительно ли преступление было незаинтересованным? И обвинение ответило, но не на этот вопрос, хотя именно он был поставлен прокуратурой. Обвинение ответило, что преступление было совершено в здравом уме. Вопрос — «было ли преступление незаинтересованным?» — вызвал ходатайство об экспертизе, но когда вступила в действие сама процедура обвинения и когда нужно было потребовать исполнения карательной власти, ответ психиатров уже не мог быть воспринят. Внимание переключилось на 64-ю статью, и в обвинительном акте было заявлено, что психиатры могут говорить все что угодно, однако все в этом деянии свидетельствует о здравомыслии. А если есть здравомыслие, значит есть сознательность, если есть сознательность, значит нет помутнения рассудка и налицо вменяемость, а с нею и применение закона. Вот каким образом в этой процедуре практически действуют те самые механизмы, которые перед этим я попытался описать в общем виде.

Теперь посмотрим, что происходит со стороны защиты. Защита работает с теми же самыми элементами, а точнее, с отсутствием тех же самых элементов, с отсутствием в преступлении внятного основания. Она берет эти элементы и разыгрывает их в качестве элементов патологических. Защита и экспертное заключение Марка пытаются разыграть отсутствие интересов в качестве свидетельства болезни, и отсутствие основания превращается в наличие безумия. Осуществляется это в стратегии защиты и экспертном заключении вот как. Во-первых, отсутствие основания включается в общую симптоматологию: демонстрируется не то, что Генриетта Корнье — душевнобольная, но прежде всего и главным образом то, что она — просто больная. У всякой болезни есть начало. Поэтому надо найти то, что могло бы указывать на зарождение у Генриетты Корнье некоей болезни. И действительно, защита указывает, что ее настроение резко менялось от веселого к грустному. Все признаки разгульного поведения, все элементы распутства, развратного образа жизни и т. п., использованные обвинением для того, чтобы уподобить обвиняемую ее преступлению, пускаются защитниками и экспертизой Марка на проведение различия между прежней жизнью обвиняемой и ее жизнью в момент совершения преступления. Нет больше ни разврата, ни разгула, ни этого безудержного веселья; обвиняемая стала грустной, меланхоличной, часто впадает в оцепенение, не отвечает на вопросы. Пролегла трещина, исчезло сходство между поступками и личностью. Более того, пропало сходство между одной личностью и другой, между двумя жизнями, двумя фазами существования обвиняемой. Эта трещина и есть начало болезни. Во-вторых, и снова с той же целью ввести происшедшее в симптоматологию — я едва не сказал «в благопристойную симптоматологию», — свойственную любой болезни, ищется соматическая корреляция. И действительно, у Генриетты Корнье были менструации в день преступления, и, как всем известно[199]. Но чтобы осуществить эту перекодировку того, что для обвинения было аморальностью, в нозологическом, патологическом поле, чтобы нагрузить это криминальное поведение медицинским смыслом и упредить всякую возможность подозрительной и двусмысленной связи болезненного и предосудительного, необходимо