Секретный дом — место заключения особо важных государственных преступников. Все связанное с ним было окружено тайной и слухами. Территорию Алексеевского равелина — старого крепостного укрепления — отделял от остальной части крепости ров с водой. В конце XVIII века здесь построили одноэтажное здание тюрьмы. Узницей этой тюрьмы была княжна Тараканова, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы и претендовавшая на российский престол. Екатерина II поручила Алексею Орлову доставить самозванку из Италии в Россию. Орлов обманом залучил Тараканову на русский корабль, и в 1775 году она была заключена в Секретный дом Петропавловской крепости, где вскоре умерла.

В 1797 году здание Секретного дома перестроили, теперь в нем было двадцать одиночных камер. О том, кто их узники, знал лишь комендант крепости. Охранники этой тюрьмы сами были почти на положении узников: они редко выходили за ее пределы. Если заключенный в Секретном доме умирал, его хоронили на одном из пригородных кладбищ под чужим именем. Секретный дом просуществовал почти сто лет, и ни один узник не вышел из него на свободу. В 1826 году здесь содержались декабристы, а спустя двадцать три года двери камер захлопнулись за Достоевским и его товарищами. Здесь они восемь месяцев провели под следствием, ожидая приговора.

Достоевский получил характеристику Следственной комиссии — «умный, независимый, хитрый, сильный, упрямый». Допросы и материалы следствия производят странное впечатление: петрашевцев можно было обвинять лишь в дерзости мыслить, в замыслах, а не в действиях, но следствие велось так, словно их схватили накануне государственного переворота. Обвинители и обвиняемые говорят на разных языках и столь по-разному мыслят!

Николай I (в записке Следственной комиссии): «Пусть посадят половину жителей столицы, но пусть отыщут нити заговора».

Петрашевский (из показаний на допросе): «Быть может, все это неуместно в России, и я родился… преждевременно; но зато, быть может, весьма вовремя для человечества — не лишайте же меня возможности быть ему полезным!»

Дубельт (реплика при допросе): «Жаль, что Белинский умер, ускользнул от суда. Мы бы сгноили его в крепости!»

Достоевский (письмо из крепости): «Вечное думанье и одно только думанье безо всяких внешних впечатлений, чтоб возрождать и поддерживать думу, — тяжело… Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все… и, несмотря на это, работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают…»

Диалог между этими людьми невозможен. Да его и не было, как не было и настоящего суда. Под следствием находилось сто двадцать три человека; двадцать два из них заочно осудил военный суд. Даже по понятиям того времени «преступление» их не соответствовало наказанию: из двадцати двух обвиняемых двадцать один приговорен к расстрелу. Достоевский, например, за то, «что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях Дурова и Петрашевского».

Петрашевцы не знали о том, что суд состоялся. Приговор им объявили только на Семеновском плацу, куда их привезли, — на месте казни. Как и двадцать три года назад при казни декабристов, Николай I сам разработал ее церемониал, указал маршрут, которым обреченных повезут из крепости, распорядился, чтобы расстреливали петрашевцев солдаты из роты, которой прежде командовал один из приговоренных — поручик Н. П. Григорьев. Кульминацией жуткого фарса должен был стать момент, когда за секунды до смерти приговоренным объявят о замене расстрела каторгой! Император не обманулся в ожиданиях: на месте казни сошел с ума Григорьев, позже — еще несколько человек.

Ранним утром 22 декабря 1849 года из Петропавловской крепости выехала вереница тюремных карет и быстро достигла Семеновского плаца, оцепленного войсками. «Была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим красным шаром блистало на горизонте. Среди площади высился черный эшафот, возле него были врыты в землю три серых столба» — так запомнилось это Достоевскому. Осужденных провели на эшафот и начали оглашать приговоры. Их читали более получаса, и каждый приговор заканчивался словами «к смертной казни расстрелянием». Было очень холодно, этот холод остался у них в памяти на всю жизнь. «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Думаю, что не ошибусь, сказав, что в ту минуту если не всякий, то чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений», — много позже вспоминал Ф. М. Достоевский.

Затем осужденным надели саваны, первых трех привязали к столбам, а солдаты, стоявшие напротив, прицелились. В последний миг раздался барабанный бой, солдаты подняли стволы ружей вверх. Петрашевского и двух его товарищей отвязали от столбов и вернули к остальным. Было объявлено: казнь заменяется каторгой. Петрашевского, приговоренного к вечной каторге, опять отделили от остальных, посадили в телегу, и он отправился с Семеновского плаца в Сибирь! При известии о царской милости на эшафоте раздались крики: «Лучше бы расстреляли!», «Кто просил?».

Спустя годы Достоевский размышлял о зловещей комедии, придуманной императором: «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?» По новому приговору он был осужден на четыре года каторги с последующей службой рядовым. Не все петрашевцы пережили каторгу, ссылку и вернулись в столицу. Федор Михайлович Достоевский вновь увидел Петербург лишь через десять лет.

К началу 1850-х годов жизнь в столице, казалось, приблизилась к идеалу Николая I: все боялись сказать лишнее слово, всюду были агенты полиции, шпионы; значительная часть города — чиновники. Действительно, Петербург становился городом чиновников: в 1804 году их в столице было пять тысяч, в 1832 году — тринадцать тысяч, а к 50-м годам это количество еще увеличилось. Они подчинялись приказам не раздумывая: все их вольности сводились к кутежам, вечерам за карточным столом да содержанию любовниц. Плеяда этих «новых героев» — гражданских и военных чиновников, глубоко равнодушных к делу, казнокрадов и тупиц, — все глубже ввергала Россию в кризис.

«Находясь в столице близ государя и первенствующих лиц, я видел ничтожность многих… Я видел своими глазами то состояние разрушения, в которое приведены нравственные и материальные силы России тридцатилетним безрассудным царствованием человека необразованного, хотя, может быть, от природы и не без дарований, надменного, слабого, робкого, вместе с тем мстительного и преданного всего более удовлетворению своих страстей… нисколько не заботясь о разрушаемом им государстве», — писал в своих мемуарах генерал Н. Н. Муравьев (Карский). Современники отзывались о Н. Н. Муравьеве как о «рыцаре чести», о человеке выдающейся «гражданской доблести как государственного деятеля». Но именно эти качества и препятствовали успешной карьере в николаевские времена.

«В России на государственной службе два честных человека — ты и я», — как-то сказал император наследнику. В 1853 году столица обсуждала историю петербургского Монте-Кристо, как называли директора Комитета о раненых, камергера Политковского. Прозвище Монте-Кристо он получил за фантастическое расточительство и роскошь, которой окружил себя. Однако при ревизии финансовых дел Комитета о раненых выяснилось, что находчивый камергер нашел свой клад в кассе этого Комитета; он растратил полтора миллиона, предназначенных для помощи раненым. Узнав о разоблачении, Политковский отравился. Такие истории знаменовали приближение катастрофы. Образцовое правление Николая I принесло государству огромный вред и имело самые печальные последствия. Это стало очевидным во время войны с Турцией и ее англо-французскими союзниками в 1853–1856 годах.