К этому моменту я стоял, притиснутый к стене вагона, дальше отодвигаться было некуда. (Замечу, впрочем, что несмотря на охвативший меня ужас, спина моя в этот миг чувствовала себя более спокойно, чем когда позади стояли мои друзья. Давний страх, навеянный тою запиской, так прололжал сидеть где-то под левой лопаткой.)

Между мной и "уважаемым" теперь оставалось только шило. Даже мои друзья, растерявшись, оказались чуть позади.

— Всё, хорош, будя молиться, — сказал Сеня Крест и приставил шило к моему сердцу.

"Всё, — подумал я, прикрывая глаза. — Сейчас…"

Острие кольнуло меня в грудь, но не настолько сильно, чтобы этим уколом убить, и дальше к моему замершему сердцу почему-то не подбиралось.

Надолго в вагоне повисла мертвая тишина, и вдруг кто-то прошептал:

"Ни хрена себе…"

"Мертвый…" – произнес кто-то другой.

Поскольку это относилось явно не ко мне, пока что явно живому, я приоткрыл глаза.

…И прежде того, и после я видывал много мертвецов, но таких – никогда. Сеня Крест по-прежнему стоял, держа шило у моей груди, но это уже был стоячий покойник, и его застывшие мертвые глаза смотрели в пустоту.

Когда его отнимали от меня, он так и не изменил позы, и никаких сил не хватало, чтобы ее изменить. Неведомая судорога скрутила его так, что он был, словно весь из камня. Так и уложили его на пол вагона, чуть наклонившего голову, с вытянутой вперед сжимающей шило рукой.

Нет, не дремал мой ангел, выходит. И смертоносность его ничуть не иссякла, а наоборот, лишь изощрилась за столько лет, что он по пятам следовал за мной…

И долго еще в вагоне судили-рядили о том, чем же вызвана такая странная и нелепая смерть Креста, а какой-то старичок с замысловатой статьей поведал всем древнюю историю о Медузе Горгоне, обращавшей в камень всякого, кто отважится на нее взглянуть.

И охранники потом, на станции, когда выносили его, тоже диву давались. Так, должно быть и закопали его вместе с другими умершими за время дороги где-нибудь поблизости, окаменевшего в этой позе с наклоненной головой и выставленным вперед шилом.

Но уже на следующий день всем в вагоне было не до того, чтобы об этом вспоминать. Пронесся слух, что конечная точка следования нашего арестантского эшелона – порт Ванино, стоящий на берегу Тихого океана, вот на какие просторы раскинулся этот Ад. Сие означало, что дальше нас кораблем повезут в Магадан, а оттуда – на Колыму. Хотя маршруты Ада мало кому известны, но этот каким-то образом знали тут все, кроме нас троих.

Ибо Ад тоже имел свои самые адские места, Колыма была самой страшной из дыр этого Ада. Колыма – это была почти верная смерть.

И уже никого не волновало, что мы трое – "бесстатейные". Большая ли разница, как умирать, с именем или без имени, со статьей или без.

А у нас и в самом деле не было статьи. Этим мы отличались от всех обитателей Ада.

…в этой связи напоминаю Вам, что составная часть миссии, возложенной на меня Орденом – это до поры до времени сохранение жизни Дидье Риве.

Коли Вас так разбирает любопытство, мой высокопоставленный по светским (уж не по орденским, конечно) меркам брат, — что ж, скажу: этот уголовник в вагоне погиб от оружия, известного Ордену на протяжении уже многих веков – от нервно-паралитического яда, похожего по своему действию на небезызвестный яд кураре, с тем лишь отличием, что он во много раз сильнее. У меня имеется несколько иголочек, наподобие патефонных, пропитанных этим ядом, и я обучился метко выстреливать их изо рта.

Что касается раскрытия секрета этого яда в интересах Вашего военного ведомства, то тут вынужден ответить Вам отказом, ибо пути мирские и пути Ордена идут порознь. Посему советую Вам продвигаться в своей мирской (и, право, не бесполезной для Ордена) карьере каким-нибудь иным способом.

От имени Ордена благодарю за выполнение моей давешней просьбы, Вам это зачтется.

Регуил

6

Память – она не только в этом теснилище, в твоей черепной коробке. По причине творящейся там тесноты она иной раз просачивается оттуда и растекается по всему твоему иссохшему телу.

Тело не мыслит, но оно тоже помнит. Даже после того, как очутилось, чтобы напоследок понежится, в Раю, оно вспоминает про муки ада. Неблагодарная, злопамятная плоть! Ее память – это скопление старых болей.

Вот они, эти рубцы на шее и на спине. То память плоти о гражданине Ерепеньеве и его резиновой плеточке: в памяти разума для них попросту не осталось места. А этот железный мост во рту – память о кулаках Ганса и обер-лейтенанте фон шут-его-знает-как: даже имя его не может просочиться сквозь такую толщу времени.

А уже этот мост, пластмассовый – далеко не самое мучительное напоминание о Колыме, где цинга выкорчует из твоих десен все остальные зубы, уважаемый "бесстатейный" передовик-механизатор Диди.

И что пальцы твои плохо гнутся – это тоже Колыма. Вы когда-нибудь по десять часов в день держали в руках кайло на шестидесятиградусном колымском морозе?

И отвалившийся мизинец левой ноги – тоже она. Левый валенок тесноват оказался. Вот когда ты поймешь своего прадедушку с его копытцами.

Если вдуматься, Диди, то девять десятых тела твоего и такая же часть памяти твоего тела – это все она, Колыма. Ад Ада. Думаете, такого не бывает. Ошибаетесь: в Аду тоже есть свой Ад.

Ну да что с нее взять, с глупой бренной плоти, столь памятливой на больное, даже на предчувствие боли, — боялся же ты, Диди, удара стилетом в спину, который так и не последовал никогда); с плоти, которой недолго уже обременять собою сей мир! Что-то же осталось, уважаемый "бесстатейный", не в плоти, а в разуме твоем. Ведь не только лай бесноватых от злобы и мороза псов и еще более гнусный лай адских бесов уркаганов и архибесов надсмотрщиков, в сравнении с которым прадедушкино "говньюк" покажется ласковее слов родной матушки.

Вот оно входит в память – не в память плоти, а в память разума – быть может, главное, ради чего прихотливая судьба и занесла тебя туда.

Входит гудением метели и криком, смысл которого ты не сразу поймешь:

— Бесстатейного принесли!..

n

— Бесстатейного принесли!..

Услышал это, когда под истошный лай псов и архибесов после работы возвращался с колонной заключенных в зону. Первая мысль, заколотившаяся в мозгу: кого? Поля? Пьера? Нас пока лишь трое бесстатейных на весь этот бескрайне раскинувшийся Ад под названием ГУЛАГ. Кем, то есть чем ты должен стать, чтобы тебя принесли – все там это, увы, слишком хорошо понимали.

Когда я вбежал в барак, он лежал на нарах и казался вправду мертвым. Однако и Пьер, и Поль, живые, стояли рядом с ним. Ибо это был вдруг образовавшийся невесть откуда четвертый бесстатейный.