Знала, что все убитые и замученные сейчас тоже здесь, стоят незримо в пещере в белоснежных одеждах, поднявшись в вечность по незримым ступеням лестницы в небо. Ей и брату не довелось одеться в белый виссон мучеников, их ждала другая награда.

Когда дети ушли, паломник из любопытства развернул сложенный лоскуток материи, пожал плечами и положил его обратно. Ему была неизвестна история детского крестового похода. Слышал раньше об ушедших в никуда детях, но не связал в уме историю о тысячах пропавших малолетних крестоносцев с появлением в гробнице мальчика и девочки с искалеченной, скрюченной, как птичья лапка, рукой. Шаги детей смолкли. В пещере вновь воцарилась тишина.

* * *

Много лет оставшемуся в живых монаху-францисканцу, тому самому, кто потом расскажет людям во Франции, что произошло с их детьми, будет сниться один и тот же сон. Идут и идут маленькие мечтатели по пыльной Марсельской дороге к морю. На их лицах предчувствие чуда. Там, во сне, монах уже знает, что скоро должно произойти, он пытается их остановить, но они не останавливаются. Монах кричит, умоляет их, забегает вперед, расставляя в стороны руки, но они проходят сквозь него, как сквозь воздух. Идут убитые, идут состарившиеся в рабстве, идут девочки из гаремов, больших и малых, со всех невольничьих рынков от Алжира до Сирии.

Во сне время путается, монах понимает, что и дети знают о том, что их ждёт впереди, но они всё равно идут и идут в небесный Иерусалим, поднимая над дорогой пыль, и в глазах их торжество, которого не понять нам, таким всезнающим взрослым.

Маленькие наивные человечки, сумевшие как-то вместить в себя всё лучшее, что есть в людях.

Сам монах примет мусульманство, благодаря чему останется жить, будет рабом султана, служа в дворцовой канцелярии. Он выучит арабский язык, отрастит бороду, будет знать наизусть целые суры из Корана, он убедит себя, что ислам – это единственно верная и самая справедливая религия, что Господь предал его и всех детей, надо отказаться от такого Бога.

Но чем больше он себя будет в этом убеждать, тем чаще перед глазами будет стоять пир во дворце султана и мальчик, ползущий под плетьми к иконе, чтобы её поцеловать, и тем сильнее монаху будет хотеться плюнуть на себя, когда он будет видеть свое лицо в отражении воды.

А когда ему подарят свободу, попросится на ближайший корабль, отплывёт на Родос, а затем во Францию. В Марселе исповедуется епископу, проявит раскаяние и, после наложения епитимии, бывшему монаху разрешат вернуться в лоно Церкви. До конца жизни он будет рассказывать о детях, оставшихся непоколебимыми в своей вере, и даже напишет письмо в Ватикан, чтобы детей признали святыми мучениками, но ответ из Ватикана так и не придет.

О детском походе будут говорить ещё несколько десятилетий. Со временем и эти разговоры уйдут в небытие. О детях забудут. Пожелтевшие свитки летописей останутся пылиться в архивах.

И лишь часовня на пустынном берегу острова Сан Пьетро да часы на колокольне городка Гамельн напоминают следующим поколениям о маленьких крестоносцах. Несколько раз в день часы на старинной булыжной площади начинают звенеть колокольчиками, дверцы открываются и прохожим являются деревянные фигурки детей, уходящие по кругу в вечность, вслед за идеей, чище, светлее и безумнее которой на свете ещё не было.

Полуслепой старец-монах из сардинского монастыря как-то сказал: «Всё для того, чтобы ангелов на небе стало больше». Может, и так.

Мелькнет время, оскудеет вера, купцы навяжут людям свои ценности, поклонятся народы золотому тельцу, и много надо будет ангелов-хранителей, чтобы защищать людей друг от друга.

Но всё это будет потом. А пока брат с сестрой уходили от окраины Иерусалима по пыльной дороге на запад.

Туда, где море, где корабли – где дом.